| Грандиозная
игра в прекрасную жизнь — грезу о благородной мужественности и верности
долгу — имела в своем арсенале не только вышеописанную форму вооруженного
состязания. Другая столь же важная форма такой игры — рыцарский орден.
Хотя выявить прямую связь здесь было бы нелегко, однако же никто — во
всяком случае, из тех, кому знакомы обычаи первобытных народов, — не усомнится
в том, что глубочайшие корни рыцарских орденов, турниров и церемоний посвящения
в рыцари лежат в священных обычаях самых отдаленных времен. Посвящение
в рыцари — это этическое и социальное развитие обряда инициации, вручения
оружия молодому воину. Военные игры как таковые имеют очень древнее происхождение
и некогда были полны священного смысла. Рыцарские ордена не могут быть
отделены от мужских союзов (1*), бытующих
у первобытных народов.
О такой связи, однако, можно говорить лишь как об одном из недоказанных
предположений; дело здесь не в выдвижении некоей этнологической гипотезы,
но в том, чтобы выявить идейные ценности высокоразвитого рыцарства. И
станет ли кто-нибудь отрицать, что в этих ценностях присутствовали элементы
достаточно примитивные?
Хотя, впрочем, в рыцарских орденах христианский элемент этого понятия
настолько силен, что объяснение, исходящее из чисто средневековых церковных
и политических оснований, могло бы показаться вполне убедительным, если
бы мы не знали, что за всем этим — как объясняющая причина — стоят повсеместно
распространенные параллели с первобытными обществами.
Первые рыцарские ордена — три наиболее известных ордена Святой Земли
(2*) и три испанских ордена (3*) —
возникли как чистейшее воплощение средневекового духа в соединении монашеского
и рыцарского идеалов, во времена, когда битва с исламом становилась —
дотоле непривычной — реальностью. Они выросли затем в крупные политические
и экономические институции, в громадные хозяйственные комплексы и финансовые
державы. Политические выгоды постепенно оттесняли на задний план их духовный
характер, так же как и рыцарски-игровой элемент, а экономические аппетиты,
в свою очередь, брали верх над политической выгодой. Когда тамплиеры и
иоанниты процветали и еще даже действовали в Святой Земле, рыцарство выполняло
реальные политические функции, и рыцарские ордена, как своего рода сословные
организации, имели немалое значение.
Но в XIV и XV столетиях рыцарство означало лишь более высокий ранг в системе
общественного уклада, и в более молодых рыцарских орденах элемент благородной
игры, который скрыто присутствовал в самой их основе, выдвинулся на передний
план. Не то чтобы они превратились только в игру. В идеале рыцарские ордена
все еще были полны высоких этических и политических устремлений. Но это
были мечты и иллюзии, пустые прожекты. Поразительный идеалист Филипп де
Мезьер панацею от всех бед своего времени видит в создании нового рыцарского
ордена, которому он дает название Ordre de la Passion [1]
[орден Страстей Господних], и намерен принимать туда лиц всех сословий.
Впрочем, крупнейшие рыцарские ордена времен крестовых походов также извлекали
выгоду из участия в них простолюдинов. Аристократия, по Мезьеру, должна
была дать гроссмейстера и рыцарей, духовенство — патриарха и его викарных
епископов (4*), торговый люд — братьев, крестьяне
и ремесленники — слуг. Таким образом, орден станет прочным сплавом всех
сословий для достижения великой цели — борьбы с турками. Орден предусматривает
принятие четырех обетов. Двух уже существующих, общих для монахов и рыцарей
духовных орденов: бедности и послушания. Однако вместо безусловного безбрачия
Филипп де Мезьер выдвигает требование супружеского целомудрия; он хочет
допустить брак, исходя при этом из чисто практических соображений: этого
требует ближневосточный климат и к тому же это сделает орден более привлекательным.
Четвертый обет прежним орденам незнаком; это summa perfectio, высшее личное
совершенство. Так в красочном образе рыцарского ордена соединялись воедино
все идеалы; от выдвижения политических планов до стремления к спасению
души.
Слово «ordre» сочетало в себе нераздельное множество значений: от понятия
высочайшей святыни — до весьма трезвых представлений о принадлежности
к той или иной группе. Этим словом обозначалось общественное состояние,
духовное посвящение и, наконец, монашеский и рыцарский орден. То, что
в понятии «ordre» (в значении «рыцарский орден») действительно видели
некий духовный смысл, явствует из того факта, что в этом самом значении
употребляли также слово «religio», которое, очевидно, должно относиться
исключительно к духовному ордену (5*). Шателлен
называет Золотое Руно «une religion», как если бы он говорил о монашеском
ордене, и всегда подчеркивает свое отношение к нему как к священной мистерии.
[2] Оливье де ла Марш называет некоего португальца
«chevalier de-la religion de Avys» (6*) [3],
О благочестии, внутренне присущем ордену Золотого Руна, свидетельствует
не только почтительно трепещущий Шателлен, этот помпезный Полоний; в ритуале
ордена посещение церкви и хождение к мессе занимают весьма важное место,
рыцари располагаются в креслах каноников, поминовение усопших членов ордена
проходит по строгому церковному чину.
Нет поэтому ничего удивительного в том, что рыцарский орден воспринимался
как крепкий, священный союз. Рыцари ордена Звезды, учрежденного королем
Иоанном II, обязаны были при первой же возможности выйти из других орденов,
если они к таковым принадлежали [4]. Герцог
Бедфордский пытается сделать кавалером ордена Подвязки юного Филиппа Бургундского,
дабы тем самым еще более закрепить его преданность Англии; Филипп, однако
же, понимая, что в этом случае он навсегда будет привязан к королю Англии,
находит возможность вежливо уклониться от этой чести. [5]
Когда же орден Подвязки позднее принимает Карл Смелый, и даже носит его,
Людовик XI рассматривает это как нарушение соглашения в Перонне, препятствовавшее
герцогу Бургундскому без согласия короля вступать в союз с Англией. [6]
Английский обычай не принимать иностранных орденов можно рассматривать
как закрепленный традицией пережиток, оставшийся от убеждения, что орден
обязывает к верности тому государю, который им награждает.
Несмотря на всю эту пылкость, при дворах XIV—XV вв. тем не менее сознавали,
что в пышно разработанных ритуалах новых рыцарских орденов многие видели
не что иное, как пустую забаву. К чему бы тогда постоянные выразительные
уверения, что все это предпринимается исключительно ради высоких и ответственных
целей? Высокородный герцог Филипп Бургундский основывает Toison d'or [орден
Золотого Руна], судя по стихам Мишо Тайевана,
«Non point pour jeu ne pour esbatement,
Mais a la fin que soit attribuee
Loenge a Dieu trestout premierement
Et aux bons, gloire et haulte renommee» [7]
[«Не
для того, чтоб прочим быть под стать,
Не для игры отнюдь или забавы,
Но чтобы Господу хвалу воздать
И чая верным — почести и славы»].
Гийом
Филятр в начале своего труда о Золотом Руне обещает разъяснить назначение
этого ордена, дабы все убедились, что это отнюдь не пустая забава или
нечто не заслуживающее большого внимания. Ваш отец, . обращается он к
Карлу Смелому, «n'a pas, comme dit est, en vain instituee ycelle ordre»
[8] [«учредил орден сей отнюдь не напрасно,
как говорят некоторые»].
Подчеркивать высокие цели Золотого Руна было совершенно необходимо, если
орден хотел обеспечить себе то первенство, которого требовало честолюбие
Филиппа Бургундского. Ибо учреждать рыцарские ордена с середины XIV в.
все более входит в моду. Каждый государь должен был иметь свой собственный
орден; не оставалась в стороне и высшая аристократия. Это маршал Бусико
со своим Ordre de la Dame blanche a l'escu verd в защиту благородной любви
и притесняемых женщин. Это король Иоанн с его Chevaliers Nostre Dame de.
la Noble Maison [рыцарями Богоматери Благородного Дома] (1351 г.) — орден
из-за его эмблемы обычно называли орденом Звезды. В Благородном Доме в
Сент-Уане, близ Сен-Дени, имелся table d'oneur [стол почета], за которым
во время празднеств должны были занимать места из числа самых храбрых
три принца, три рыцаря со знаменем (bannerets) и три рыцаря-постуланта
(bachelers) (7*). Это Петр Лузиньян с его
орденом Меча, требовавшим от своих кавалеров чистой жизни и ношения многозначительного
символа в виде золотой цепи, звенья которой были выполнены в форме буквы
«S», что обозначало silence [молчание]. Это Амедей Савойский с Annonciade
[орденом Благовещения]; Людовик Бурбонский с орденом Золотого Щита и орденом
Чертополоха; чаявший императорской короны Ангерран де Куси с орденом Перевернутой
Короны; Людовик Орлеанский с орденом Дикобраза; герцоги Баварские, графы
Голландии и Геннегау (8*) с их орденом Святого
Антония, Т-образным крестом и колокольцем, привлекающим внимание на стольких
портретах [9]. Присущий рыцарскому ордену
характер фешенебельного клуба выявляют путевые заметки швабского рыцаря
Йорга фон Эхингена. Все князья и сеньоры, владения которых он посетил,
предлагали ему участвовать в их Gesellschaft, ritterliche Gesellschaft,
Ordensgesellschaft [10] [обществе, рыцарском
обществе, орденском обществе] — так именует он ордена.
Порой новые ордена учреждали, чтобы отпраздновать то или иное событие,
как, например, возвращение Людовика Бурбонского из английского плена;
иногда преследовали также побочные политические цели — как это было с
основанным Людовиком Орлеанским орденом Дикобраза, обращавшим свои иглы
против Бургундии; иной раз ощутимо перевешивал благочестивый характер
нового ордена (что, впрочем, всегда принималось во внимание) — как это
было при учреждении ордена Святого Георгия во Франш-Конте, когда Филибер
де Миолан вернулся с Востока с мощами этого святого; в некоторых случаях
— это не более чем братство для взаимной защиты: орден Борзой Собаки,
основанный дворянами герцогства Бар в 1416 г.
Причину наибольшего успеха ордена Золотого Руна по сравнению со всеми
прочими выявить те столь уж трудно. Богатство Бургундии — вот в чем было
все дело. Возможно, особая пышность, с которой были обставлены церемонии
этого ордена, и счастливый выбор его символа также внесли свою долю. Первоначально
с Золотым Руном связывали лишь воспоминание о Колхиде. Миф о Ясоне был
широко известен; его пересказывает пастух в одной из пастурелей (9*)
Фруассара [11]. Однако герой мифа Ясон внушал
некоторые опасения: он не сохранил своей верности и эта тема могла послужить
поводом для неприятных намеков на политику Бургундии по отношению к Франции.
У Алена Шартье мы читаем:
«A
Dieu et aux gens detestable
Est menterie et trahison,
Pour ce n'est point mis a la table
Des preux l'image de Jason,
Qui pour emporter la toison
De Colcos se veult parjurer.
Larrecin ne se peult celer» [12]
[«Для
Бога и людей презренны Идущие, поправ закон,
Путем обмана и измены, —
К отважных лику не причтен
Руно колхидское Ясон
Похитивший неправдой лишь.
Покражу все ж не утаишь»].
Но
вскоре Жан Жермен, ученый епископ Шалонский и канцлер этого ордена, обратил
внимание Филиппа Бургундского на шерсть, которую расстелил Гедеон и на
которую выпала роса небесная [13]. Это было
весьма счастливой находкой, ибо в руне Гедеоновом видели один из ярких
символов тайны зачатия Девы Марии. И вот библейский герой, как патрон
ордена Золотого Руна, начал теснить язычников, и Жан дю Клерк даже утверждает,
что Филипп намеренно не избрал Ясона, поскольку тот нарушил обет сохранения
верности [14]. Gedeonis signa [Знаками Гедеона]
называет орден один панегирист Карла Смелого [15],
тогда как другие, как, например, хронист Теодорик Паули, все еще продолжают
говорить о Vellus Jasonis [Руне Ясона]. Епископ Гийом Филятр, преемник
Жана Жермена в качестве канцлера ордена, превзошел своего предшественника
и отыскал в Писании еще четыре руна сверх уже упомянутых. В этой связи
он называет Иакова, Месу, царя Моавитского, Иова и царя Давида [16].
По его мнению, руно во всех этих случаях воплощало собой добродетель —
каждому из шести хотел бы он посвятить отдельную книгу. Без сомнения,
это было overdoing it [уж слишком]; у Филятра пестрые овцы Иакова фигурируют
как символ justitia [справедливости] [17],
а вообще-то он просто-напросто взял все те места из Вульгаты, где встречается
слово vellus [руно, шерсть], — примечательный пример податливости аллегории.
Нельзя сказать, однако, что эта идея пользовалась сколько-нибудь прочным
успехом.
Одна из черт в обычаях рыцарских орденов заслуживает внимания тем, что
свидетельствует о свойственном им характере примитивной и священной игры.
Наряду с рыцарями в орден входят и служащие: канцлер, казначей, секретарь
и, наконец, герольдмейстер со штатом герольдов и свиты. Эти последние,
более всего занятые устроением и обслуживанием благородной рыцарской забавы,
носят имена, наделенные особым символическим смыслом. Герольдмейстер ордена
Золотого Руна носит имя Toison d'or — как Жан Лефевр де Сен-Реми, а также
Николаас ван Хамес, известный по нидерландскому «Союзу благородных» (10*)
в 1565 г. Имена герольдов повторяют обычно названия земель их сеньоров:
Шароле, Зеландии, Берри, Сицилии, Австрии. Первый из оруженосцев получает
имя Fusil [Огниво] — по кремню в орденской цепи, эмблеме Филиппа Доброго.
Другие носят романтически звучные имена (Montreal), названия добродетелей
(Perseverance (Настойчивость]) или же имена-аллегории, заимствованные
из Романа о розе, такие, как Humble Requeste, Doulce Pensee, Leal Poursuite
[Смиренная Просьба, Сладостная Мысль, Дозволенное Преследование]. В Англии
до сего дня есть герольдмейстеры Garter, Norroy [Подвязка, Нормандия],
оруженосец Rouge Dragon [Красный Дракон]; в Шотландии — герольдмейстер
Lyon [Лев], оруженосец Unicorn [Единорог] и т.п. Во времена больших празднеств
гроссмейстер ордена окропляет вином и торжественно нарекает этими именами
оруженосцев — или же меняет их имена при возведении в более высокий ранг
[18]. Обеты, налагаемые рыцарским орденом,
суть не что иное, как прочная коллективная форма индивидуального рыцарского
обета совершить тот или иной подвиг. Пожалуй, именно здесь основы рыцарского
идеала в их взаимосвязи постигаются наилучшим образом. Тот, кто мог бы
счесть простым совпадением близость к примитивным обычаям таких вещей,
как посвящение в рыцари, рыцарские ордена, турниры, обнаружит в церемонии
принятия рыцарского обета черты варварского характера с такой наглядностью,
что малейшие сомнения тут же исчезнут. Это настоящие пережитки прошлого,
параллелями которых являются «вратам» (11*)
древних индусов, назорейство (12*) у иудеев
и, пожалуй, наиболее непосредственно, обычаи норманнов, о которых повествуется
в сагах.
Здесь, однако, перед нами не этнологическая проблема, но вопрос о том,
какое же значение имели рыцарские обеты в духовной жизни позднего Средневековья.
Значение их, пожалуй, было троякое: прежде всего религиозное, ставящее
в один ряд рыцарский и духовный обеты; по своему содержанию и целенаправленности
рыцарский обет мог носить романтико-эротический характер; наконец, такой
обет мог быть низведен до уровня придворной игры, и значение его в этом
случае не выходило за пределы легкой забавы. В действительности все эти
три значения нераздельны; самая идея обета колеблется между высоким стремлением
посвятить свою жизнь служению некоему серьезному идеалу — и высокомерной
насмешкой над расточительными светскими играми, где мужество, любовь и
даже государственные интересы превращались лишь в средство увеселения.
И все же игровой элемент, несомненно, здесь перевешивает: придворным празднествам
обеты придают дополнительный блеск. Однако они все еще соотносятся с серьезными
военными предприятиями: с вторжением Эдуарда III во Францию, с планом
крестового похода, занимавшим Филиппа Доброго.
Все это производит на нас то же впечатление, что и турниры: изысканная
романтика Pas d'armes кажется нам подержанной и безвкусной; столь же пустыми
и фальшивыми кажутся обеты «цапли», «фазана», «павлина» (13*)
. Если только мы забудем о страстях, кипевших при этом. Подобная греза
о прекрасной жизни пронизывала празднества и все прочие формы флорентийской
жизни времен Козимо, Лоренцо и Джулиано Медичи. Там, в Италии, она претворилась
в вечную красоту, здесь ее чарам следуют люди, живущие во власти мечтаний.
Соединение аскезы и эротики, лежащее в основе фантазии о герое, освобождающем
деву или проливающем за нее свою кровь — этот лейтмотив турнирной романтики,
— проявляется в рыцарском обете в иной форме и, пожалуй, даже еще более
непосредственно. Шевалье де ла Тур Ландри в поучении своим дочерям рассказывает
о диковинном ордене влюбленных, ордене благородных кавалеров и дам, существовавшем
во времена его юности в Пуату и некоторых других местах. Они именовали
себя Galois et Galoises [19] [Воздыхатели
и Воздыхательницы] и придерживались «une ordonnance moult sauvaige» [«весьма
дикого устава»], наиболее примечательной особенностью которого было то,
что летом должны были они, кутаясь в шубы и меховые накидки, греться у
зажженных каминов, тогда как зимою не надевать ничего, кроме обычного
платья без всякого меха, ни шуб, ни пальто, ни прочего в этом же роде;
и никаких головных уборов, ни перчаток, ни муфт, невзирая на холод. Зимою
устилали они землю зелеными листьями и укрывали дымоходы зелеными ветвями;
на ложе свое стелили они лишь тонкое покрывало. В этих странных причудах
— столь диковинных, что описывающий их едва может такое помыслить, — трудно
увидеть что-либо иное, нежели аскетическое возвышение любовного пыла.
Пусть даже все здесь не очень ясно и, скорее всего, сильно преувеличено,
однако только тот, кто совершенно лишен малейших познаний в области этнологии,
может счесть эти сведения досужими излияниями человека, на старости лет
предающегося воспоминаниям [20]. Примитивный
характер ордена Galois et Galoises подчеркивается также правилом, требующим
от супруга, к которому такой Galois заявится в гости, тотчас же предоставить
в его распоряжение дом и жену, отправившись, в свою очередь, к его Galoise;
если же он этого не сделает, то тем самым навлечет на себя величайший
позор. Многие члены этого ордена, как свидетельствует шевалье де ла Тур
Ландри, умирали от холода: «Si doubte moult que ces Galois et Galoises
qui moururent en cest estat et en cestes amouretes furent martirs d'amours»
[21] [«Немало подозреваю, что сии Воздыхатели
и Воздыхательницы, умиравшие подобным образом и в подобных любовных забавах,
были мучениками любви»].
Можно назвать немало примеров, иллюстрирующих примитивный характер рыцарских
обетов. Взять хотя бы стихи, описывающие «Le V?u du Heron» [«Обет цапли»],
дать который Робер Артуа вынудил короля Эдуарда III и английских дворян,
поклявшихся в конце концов начать войну против Франции. Это рассказ не
столь уж большой исторической ценности, но дух варварского неистовства,
которым он дышит, прекрасно подходит для того, чтобы познакомиться с сущностью
рыцарского обета.
Граф Солсбери во время пира сидит у ног своей дамы. Когда наступает его
очередь дать обет, он просит ее коснуться пальцем его правого глаза.
О, даже двумя, отвечает она и прижимает два своих пальца к правому глазу
рыцаря. «Belle, est-il bien clos?» — вопрошает он. — «Oyl, certainement!»
[«Закрыт, краса моя?» <...> — «Да, уверяю Вас!»] — «Ну что же, —
восклицает Солсбери, — клянусь тогда всемогущим Господом и Его сладчайшей
Матерью, что отныне не открою его, каких бы мучений и боли мне это не
стоило, пока не разожгу пожара во Франции, во вражеских землях, и не одержу
победы над подданными короля Филиппа».
«Or
aviegne qu'aviegne, car il n'est autrement.
— Adonc osta son doit la puchelle au cors gent,
Et li iex clos demeure, si que virent la gent» [22]
[«Так
по сему и быть. Все умолкают враз.
Вот девичьи персты освобождают глаз,
И то, что сомкнут он, всяк может зреть тотчас»].
Фруассар
знакомит нас с тем, как этот литературный мотив воплощается в реальности.
Он рассказывает, что сам видел английских рыцарей, прикрывавших один глаз
тряпицею во исполнение данного ими обета взирать на все лишь единственным
оком, доколе не свершат они во Франции доблестных подвигов [23].
Дикарскими отголосками варварского отдаленного прошлого звучит в Le Voeu
du Heron обет Жеана де Фокемона. Его не остановит ни монастырь, ни алтарь,
он не пощадит ни женщины на сносях, ни младенца, ни друга, ни родича,
дабы послужить королю Эдуарду. После всех и королева, Филиппа Геннегауская,
испрашивает дозволения у супруга также принести свою клятву.
«Adonc,
dist la roine, je sai bien, que piecha
Que sui grosse d'enfant, que mon corps senti l'a.
Encore n'a il gaires, qu'en mon corps se tourna.
Et je voue et prometh a Dieu qui me crea...
Que ja li fruis de moi de mon corps n'istera,
Si m'en ares menee ou pais par de-la
Pour avanchier le veu que vo corps voues a;
Et s'il en voelh isir, quant besoins n'en sera,
D'un grant coutel d'achier li miens corps s'ochira;
Serai m'asme perdue et li fruis perira!»
[«Речь
королева так вела им: из примет
Узнала плоть моя, дитя во мне растет.
Чуть зыблется оно, не ожидая бед.
Но я клянусь Творцу и приношу обет...
Плод чрева моего не явится на свет,
Доколе же сама, в те чужды земли вшед,
Я не узрю плоды обещанных побед;
А коль рожу дитя, то этот вот стилет
Жизнь и ему, и мне без страха пресечет;
Пусть душу погублю и плод за ней вослед!»]
В
молчанье все содрогнулись при столь богохульном обете. Поэт говорит лишь:
«Et
quant li rois l'entent, moult forment l'en pensa,
Et
dist: certainement, nuls plus ne vouera»
[«На
те слова король задумался в ответ
И
вымолвить лишь мог: сей клятвы большей — нет»].
В
обетах позднего Средневековья особое значение все еще придается волосам
и бороде, неизменным носителям магической силы. Бенедикт XIII, авиньонский
Папа и, по сути, тамошний затворник, в знак траура клянется не подстригать
бороду, покамест не обретет свободу [24].
Когда Люме, предводитель гёзов (14*), дает
подобный обет как мститель за графа Эгмонта, мы видим здесь последние
отзвуки обычая, священный смысл которого уходит в далекое прошлое.
Значение обета состояло, как правило, в том, чтобы, подвергая себя воздержанию,
стимулировать тем самым скорейшее выполнение обещанного. В основном это
были ограничения, касавшиеся принятия пищи. Первым, кого Филипп де Мезьер
принял в свой орден Страстей Господних, был поляк, который в течение девяти
лет ел и пил стоя [25]. Бертран дю Геклен
также скор на обеты такого рода. Когда некий английский воин вызывает
его на поединок, Бертран объявляет, что встретится с ним лишь после того,
как съест три миски винной похлебки во имя Пресвятой Троицы. А то еще
он клянется не брать в рот мяса и не снимать платья, покуда не овладеет
Монконтуром. Или даже вовсе не будет ничего есть до тех пор, пока не вступит
в бой с англичанами [26].
Магическая основа такого поста, разумеется, уже не осознается дворянами
XIV столетия. Для нас эта магическая подоплека предстает прежде всего
в частом употреблении оков как знака обета. 1 января 1415 г. герцог Иоанн
Бурбонский, «desirant eschiver oisivete, pensant y acquerir bonne renommee
et la grace de la tres-belle de qui nous sommes serviteurs» [«желая избежать
праздности и помышляя стяжать добрую славу и милость той прекраснейшей,
коей мы служим»], вместе с шестнадцатью другими рыцарями и оруженосцами
дает обет в течение двух лет каждое воскресенье носить на левой ноге цепи,
подобные тем, какие надевают на пленников (рыцари — золотые, оруженосцы
— серебряные), пока не отыщут они шестнадцати рыцарей, пожелающих сразиться
с ними в пешем бою «a outrance» [27] [«до
последнего»]. Жак де Лален встречает в 1445 г. в Антверпене сицилийского
рыцаря Жана де Бонифаса, покинувшего Арагонский двор в качестве «chevalier
aventureux» [«странствующего рыцаря, искателя приключений»]. На его левой
ноге — подвешенные на золотой цепи оковы, какие надевали рабам, — «emprise»
[«путы»] — в знак того, что он желает сразиться с кем-либо [28].
В романе о Petit Jehan de Saintre [Маленьком Жане из Сэнтре] рыцарь Луазланш
носит по золотому кольцу на руке и ноге, каждое на золотой цепочке, пока
не встретит рыцаря, который «разрешит» его от emprise [29].
Это так и называется — «delivrer» [«снять путы»]; их касаются «pour chevalerie»
[«в рыцарских играх»], их срывают, если речь идет о жизни и смерти. Уже
Ла Кюрн де Сент-Пале отметил, что, согласно Тациту, совершенно такое же
употребление уз встречалось у древних хаттов (15*)
[30]. Вериги, которые носили кающиеся грешники
во время паломничества, а также кандалы, в которые заковывали себя благочестивые
подвижники и аскеты, неотделимы от emprises средневековых рыцарей.
То, что нам являют знаменитые торжественные обеты XV в., в особенности
такие, как Voeux du Faisan [Обеты фазана] на празднестве при дворе Филиппа
Доброго в Лилле в 1454 г. по случаю подготовки к крестовому походу, вряд
ли есть что-либо иное, нежели пышная придворная форма. Нельзя, однако,
сказать, что внезапное желание дать обет в случае необходимости и при
сильном душевном волнении утратило сколько-нибудь заметно свою прежнюю
силу. Принесение обета имеет столь глубокие психологические корни, что
становится независимым и от веры, и от культуры. И все же рыцарский обет
как некая культурная форма, как некий обычай, как возвышенное украшение
жизни переживает в условиях хвастливой чрезмерности Бургундского двора
свою последнюю фазу.
Ритуал этот, вне всякого сомнения, весьма древний. Обет приносят во время
пира, клянутся птицей, которую подают к столу и затем съедают. У норманнов
— это круговая чаша, с принесением обетов во время жертвенной трапезы,
праздничного пира и тризны; в одном случае все притрагиваются к кабану,
которого сначала доставляют живьем, а затем уже подают к столу [31].
В бургундское время эта форма также присутствует: живой фазан на знаменитом
пиршестве в Лилле [32]. Обеты приносят Господу
и Деве Марии, дамам и дичи [33]. По-видимому,
мы смело можем предположить, что божество здесь вовсе не является первоначальным
адресатом обетов: и действительно, зачастую обеты 'дают только дамам и
птице. В налагаемых на себя воздержаниях не слишком много разнообразия.
Чаще всего дело касается еды или сна. Вот рыцарь, который не будет ложиться
в постель по субботам — до тех пор, пока не сразит сарацина; а также не
останется в одном и том же городе более пятнадцати дней кряду. Другой
по пятницам не будет задавать корм своему коню, пока не коснется знамени
Великого Турки. Еще один добавляет аскезу к аскезе: никогда не наденет
он панциря, не станет пить вина по субботам, не ляжет в постель, не сядет
за стол и будет носить власяницу. При этом тщательно описывается способ,
каким образом будет совершен обещанный подвиг [34].
Но насколько это серьезно? Когда мессир Филипп По дает обет на время турецкого
похода оставить свою правую руку не защищенной доспехом, герцог велит
к этой (письменно зафиксированной) клятве приписать следующее: «Ce n'est
pas le plaisir de mon tres redoubte seigneur, que messire Phelippe Pot
voise en sa compaignie ou saint voyage qu'il a voue le bras desarme; mais
il est content qu'il voist aveuc lui arme bien et soufisamment, ainsy
qu'il appartient» [35] [«Не угодно будет
грозному моему господину, чтобы мессир Филипп По сопутствовал ему в его
священном походе с незащищенной, по обету, рукою; доволен будет он, коли
тот последует за ним при доспехах, во всеоружии, как то ему подобает»].
Так что на это, кажется, смотрели серьезно и считались с возможной опасностью.
Всеобщее волнение царит в связи с клятвою самого герцога [36].
Некоторые, более осторожные, дают условные обеты, одновременно свидетельствуя
и о серьезности своих намерений, и о стремлении ограничиться одной только
красивою формой [37]. Подчас это приближается
к шуточному пари, — вроде того, когда между собою делят орех-двойчатку,
бледный отголосок былых обетов [38]. Элемента
насмешки не лишен и гневный Voeu du heron: ведь Робер Артуа предлагает
королю, выказавшему себя не слишком воинственным, цаплю, пугливейшую из
птиц. Когда Эдуард принимает обет, все смеются, Жан де Бомон — устами
которого произносятся приведенные выше слова [39]
из Voeu du heron, слова, тонкой насмешкой прикрывающие эротический характер
обета, произнесенного за бокалом вина и в присутствии дам, — согласно
другому рассказу, при виде цапли цинично клянется служить тому господину,
от коего может он ожидать более всего денег и иного добра. На что английские
рыцари разражаются хохотом [40]. Да и каким,
несмотря на помпезность, с которой давали Voeux du faisan, должно было
быть настроение пирующих, когда Женне де Ребревьетт клялся, что если он
не добьется благосклонности своей дамы сердца перед отправлением в поход,
то по возвращении с Востока он женится на первой же даме или девице, у
которой найдется двадцать тысяч крон... «se elle veult» [41]
[«коль она пожелает»]. И этот же Ребревьетт пускается в путь как
«povre escuier» [«бедный оруженосец»] на поиски приключений и сражается
с маврами при Гренаде и Сете.
Так усталая аристократия смеется над собственными идеалами. Когда с помощью
всех средств фантазии и художества она пышно нарядила и щедро украсила
страстную мечту о прекрасной жизни, мечту, которую она облекла пластической
формой, именно тогда она решила, что жизнь собственно, не так уже прекрасна.
И она стала смеяться.
Примечания
открываются
в новом окне |
|
|
