Самое совершенное выражение еврейско-арабский симби­оз находит не в арабской литературе евреев, а в ивритской по­эзии, созданной в мусульманских странах, особенно в Испа­нии.

Порой какое-нибудь стихотворение, скажем Иехуды Галеви, — изящное по форме, безупречное по подбору слов, мощ­ное по чувству и мысли, поражает читателя той совершенной гармонией, которая служит самым верным знаком подлинной культуры. Это особенно относится к религиозной поэзии, ко­торая является самым ценным наследием еврейско-арабской Испании. Конечно, и не зная арабского языка, литературы и просодии, можно воспринимать стихи Галеви, но именно по­тому, что арабское влияние в них всегда неуловимо присут­ствует, оно столь значительно и жизнеспособно.

Религиозная поэзия была очень важным разделом еврейс­кой литературы до ислама. Она занимала в жизни постоянное место, так как синагогальная служба частично состояла из фиксированных молитв, а частично — из импровизаций, ко­торые зачитывались авторами — как своего рода обращения к Богу — во время перерывов между молитвами или после них. Заслужившие одобрение стихотворения вливались в офици­альную службу, которая, таким образом, становилась все длин­нее и длиннее с течением времени.

Напротив, мусульманская служба коротка, она состоит из немногих выразительных молитв и формул, которые повто­ряются от четырнадцати до двадцати раз в день. Общая мо­литва по пятницам или в праздничные дни мало отличается от будничной. Даже сборники молитв для собраний пиетис­тов или мистиков содержат в основном отрывки из Корана или других религиозных книг или литании невысокой поэти­ческой ценности. У мусульман нет молитвенника, составлен­ного из религиозных стихов, такого, которым пользуются про­тестанты или еврейские общины. Я не могу подобрать арабс­кого слова, которое соответствовало бы термину сидур, еврей­скому требнику, где представлены канонические ритуалы служ­бы, или махзор, сборнику, который включает дополнения для праздников и прочих особых случаев. (Йеменитские евреи употребляют для этого сборника арабское наименование тиклаль — "содержащий все"; обязательные молитвы, хотя и очень длинные, знают наизусть, поэтому они в особую книгу не вхо­дят.)

Вообще, ничто в исламе не идет в сравнение с пышным рас­цветом еврейских молитвенных книг. Каждая страна, а порой и разные города одной страны обладали собственным корпу­сом религиозной поэзии. Часть этих книг была напечатана. Но даже все они вместе представляют лишь малую долю от тех стихов, которые были действительно созданы, — такой вы­вод можно сделать по диванам (собраниям стихов) различных авторов или по множеству стихов, которые были найдены в Каирской Генизе.

И все же арабское влияние на средневековую еврейскую поэзию было огромным. Появилась светская еврейская поэзия, или, если говорить точно (мы на этом еще остановимся да­лее), ее произведения вошли в моду, и ею стали заниматься самые выдающиеся авторы. Вполне естественно — и талмуди­ческая литература это подтверждает, — что в доисламские вре­мена у евреев уже существовала народная светская поэзия. Но она не сохранилась. Лишь религиозные сюжеты считались зас­луживающими того, чтобы передавать их последующим по­колениям. Разумеется, даже самые крупные еврейские поэты арабского времени, внесшие значительный вклад в светскую поэзию, тоже испытывали колебания. Они задавались вопро­сом, возможно ли прилагать священный язык Библии к таким темам, как любовь, таким формам, как панегирик или сатира. Но поскольку самые благочестивые мусульмане посвящали занятию поэзией всю свою жизнь, еврейские поэты почувство­вали, что они могут поступать так же.

Они даже уверовали, что таким путем они укрепляют в ев­реях самоуважение, доказывая, что священный еврейский язык способен на те же подвиги, что и его младший брат — арабс­кий.

Итак, именно влияние арабского языка на иврит сделало возможным подъем средневековой еврейской поэзии. Язык пиют, еврейской религиозной поэзии, который сформировал­ся в доисламские времена, был богатым и образным, но он был неразвитым, беспорядочным, а иногда и причудливым. Это из арабского пришла к евреям идея "чистого" классического языка. Образцом служил текст Библии; его произношение, написание, грамматика и словарный фонд старательно изучались евреями во всех мусульманских странах. Еврейские поэты, однако, не ограничивались библейским языком. Де­тальные современные исследования, начиная от Леопольда Цунца и до нашего времени, подтверждают, что поэты упот­ребляли много слов и форм, которых нет в Библии. Но биб­лейский текст — так же как текст Корана и классических по­этов у арабов — всегда выступал как "доказательство", "сви­детельство", как критерий красоты формы. Как любой пуризм, этот жесткий классицистский стандарт имел свои отрицатель­ные стороны. Но в целом он весьма способствовал возрожде­нию библейского иврита, превращению его в рабочее орудие, которое можно применять легко и точно.

Кроме общего влияния арабского на иврит, сами формы еврейской поэзии, подобно персидской, многим обязаны араб­ским моделям. Доисламская еврейская поэзия уже знала риф­му, и, как показало аналитическое исследование Дж. Ширманна "Еврейская литургическая поэзия и христианская гимнология" (Jewish Quarterly Review. Philadelphia, October 1953), возможно даже, что именно там рифму впервые стали приме­нять систематически. Но многие другие элементы формы, та­кие, как использование различных метров, изящной и очень эффективной организации строф, были напрямую заимство­ваны из арабской поэзии.

К счастью, в XI в., когда еврейская поэзия полностью усо­вершенствовала свой новый стиль, арабская поэзия уже рас­сталась с большей частью былой строгости и впитала в себя многое из гибких и грациозных форм народных песен. Воз­можно, что даже испанские песни нашли отражение в арабс­кой и, как следствие, — в еврейской поэзии. Во всяком случае, мы находим в них обеих, даже у поэта такого ранга, как Иехуда Галеви, странную манеру завершать любовные стихи стро­кой по-испански. Как убедительно продемонстрировал СМ. Стерн (в своих "Песнях мозарабов", изданных в Палер­мо в 1953 г.), эти испанские строки пришли к евреям через араб­скую поэзию. Еврейские поэты, как и их арабские коллеги, иногда заканчивали стихотворение строкой на диалекте, на местном (не классическом) арабском, что может также свиде­тельствовать о влиянии народной поэзии на их тематику и в особенности — на их просодию. В позднем средневековье обыч­ным было — и аналоги этому можно найти, например, в персид­ской или итальянской поэзии — чередовать еврейские строки с арабскими, а иногда даже и с третьим или четвертым языком. Такая "языковая игра", как правило, не создавала настоящей поэзии. В Йемене, однако, где еврейско-арабский симбиоз был особенно продолжительным и интенсивным, сложилась уникаль­ная ситуация. Там еврейские поэты XVI—XVIIвв., и в частно­сти самый крупный из них Шалом Шабази (или Аббо Шолоем, как его называли в его родном краю), написали много стихотво­рений, чередуя еврейские и арабские строфы, и они привлекли читателей своей искренностью. Их поют до сих пор, их можно услышать на свадьбе, или на празднике обрезания, или на дру­гом социальном мероприятии. Но все чаще и чаще певцы про­пускают арабские строфы, так как их полуклассический арабс­кий теперь не совсем понятен.

Велико также арабское влияние на еврейскую риторику. Выразительные метафоры и сравнения, смелые параллели и антитезы, неожиданные зачины и концовки и множество дру­гих приемов искусной речи были заимствованы евреями у ара­бов. Конечно, многие речи пророков, сохранившиеся в Биб­лии, свидетельствуют о могучем красноречии, а талмудичес­кие изречения часто сформулированы точным и энергичным языком, напоминающим о греческом ораторском искусстве. Но эти спорадические вспышки природного дара речи очень далеки от изысканной, систематизированной и осознающей себя искусством риторики, демонстрируемой средневековыми еврейскими поэтами под влиянием арабов.

На наш вкус, эти еврейские поэты, как и их арабские учите­ля, слишком уж увлеклись своим новообретенным искусством. Однако у традиционного слушателя (и не только на Востоке) чисто интеллектуальное наслаждение риторическими красо­тами какого-либо произведения способно пробудить чувства, которых отнюдь не заслуживает само содержание текста. Я вспоминаю, как присутствовал на похоронах одного йеменс­кого еврея, на которых профессиональный плакальщик, ис­пользуя (как мне было известно) записанный от руки шаблон погребальной песни, восхвалял покойного. Едва он начал свое искусное представление, как все присутствующие залились слезами. Этот эффект был вызван не силой или новизной чувства, а остротой и изяществом выражений, которыми он пользовался.

Но более всего прочего и глубже всего сердца средневеко­вых еврейских поэтов волновала все-таки религиозная тема­тика, и упражнения в риторике подготавливали их к славным свершениям. В этой области их притязания на то, чтобы свя­той еврейский язык превзошел по красоте даже арабский, ка­залось, осуществились. Человек, читающий их произведения, так сказать, принимает участие в творческом совершенство­вании языка. Старая речь еврейских крестьян становится мяг­кой, почти элегантной под их искусным пером. Особое очаро­вание их стиля зиждется на исключительной изысканности и артистичности арабской риторики, смягченной природной простотой и прямотой иврита.

Естественно, многое зависело от личного таланта каждого поэта. Но о трех великих мастерах испанской еврейской по­эзии — Шломо ибн Гвироле (Ибн Габироль), Моше ибн Эзре и Иехуде Галеви (особенно о последнем) — можно сказать, что они достигли высшей степени сильной и искренней поэти­ческой выразительности в своих религиозных творениях, ре­лигиозных в самом широком смысле слова. Многие другие, такие, как Шмуель ха-Нагид (то есть глава испанского еврей­ства), Авраам ибн Эзра и Иехуда аль-Харизи, в ряде своих сти­хов также добились величавого и выразительного стиля.

Интересно отметить, что даже мотивы арабских образцов перешли к еврейским поэтам; точнее, они поставили своей це­лью передать на иврите идеи, которые современное им обще­ство считало заслуживающими поэтического воплощения. Нужно тщательно исследовать каждую деталь даже в самых трогательных элегиях на такие, казалось бы, личные темы, как непризнание, неверность друзей, глупость соотечественников, чтобы определить, содержат ли они традиционные мотивы или отражают личный опыт. (Конечно, в то время, как и всегда, люди испытывали лишь то, о чем сначала читали в книгах, а в наши дни — видели в фильмах.)

Достаточно одного примера. Со времени "Песни песней" волосы возлюбленной называли "черными, как ворон", "тем­ными, как ночь". Последнее сравнение искусно развернуто в одном из стихотворений Иехуды Галеви (см. "Selected Poems", в английском переводе Нины Саламан, Philadelphia, 1946, р.48).

Обычно же у его дамы золотые волосы (цахов на иврите, что может означать рыжие или золотисто-каштановые). Поэтому, восхищаясь ее сияющими ланитами, которые, так сказать, по­заимствовали цвет ее кудрей, он говорит (там же, с.55):

Она подобна солнцу,
что красно на восходе,
в рассветных облаках,
объятых пламенем зажженной им зари.

Подобным же образом в другом стихотворении Галеви ви­дит совершенство красоты в этих золотых кудрях. Сефардские девушки, то есть девушки из еврейской общины, происхо­дившей из Испании, часто были наделены особенно блестя­щими, золотисто-каштановыми волосами. Вдобавок еще в доисламской поэзии евреи описаны с волосами такого цвета (сухб, арабская форма того же еврейского слова, которое было приведено). Весьма вероятно, что у возлюбленной Иехуды Галеви — если она вообще была — действительно были воло­сы такого оттенка. Однако мы знаем, что некоторые его араб­ские соотечественники также имели обыкновение придавать своим дамам эту специфическую притягательную черту. Бо­лее чем возможно, что скорее сравнение с солнцем и золоты­ми облаками, а не сама золотоволосая дама очаровали поэ­та — как и его аудиторию.

Это подводит нас к очень важному моменту: к социальной функции еврейской поэзии в арабских странах. Эта тема, как особенно подчеркивали покойный Беньямин Клар и Й.Г. Вайс, нуждается в дальнейшем изучении. В свете находок Генизы, а также других рукописных источников из восточных стран ислама, которым не придавалось должного значения, этот аспект средневековой еврейской поэзии требует дальней­шего обсуждения.

Как мы видели в главе 6, в течение IX—Xвв. возникло но­вое еврейское общество коммерсантов и ремесленников, об­щество, располагавшее временем и деньгами, общество воз­растающих духовных запросов и развивающихся вкусов. Мод­ным пристрастием арабоязычного общества, будь оно мусуль­манским, христианским или еврейским, стала поэзия. Между этим увлечением и традиционным образованием евреев, включавшим изучение Библии, Талмуда, современной религиозной литературы и синагогальной поэзии, образовался разрыв, гро­зивший разрушить само единство еврейского народа. И тут новая светская еврейская поэзия выполняла чрезвычайно важ­ную функцию, поскольку она использовала все традиционные элементы еврейского образования для воссоздания таких эс­тетических объектов, которые считались незаменимыми в со­циальной жизни.

Таким образом, любовная песня, хотя в ней обращались к девушке в самых интимных выражениях, конечно, создавалась, чтобы читать/петь ее прилюдно, предположительно на свадь­бе или в подобных случаях. Настоящая еврейская или мусуль­манская свадьба была делом длительным, продолжавшимся иногда две недели, из которых несколько дней и все вечера посвящались публичным сборищам. Поэты и музыканты дол­жны были развлекать гостей. Как мы можем наблюдать сей­час, например на свадьбах йеменских евреев, по этому случаю зачитывают поэтические произведения трех типов: во-первых, относящиеся непосредственно к данному событию и даже лич­но к его участникам, молодой чете, семьям и их гостям (на иврите существует бессчисленное множество таких стихотво­рений); во-вторых, религиозные стихотворения, в которых Израиль восславляется как Господня невеста, или иные, не связанные со свадьбой вовсе; и, наконец, "развлекательные песни" — то есть посвященные любовной тематике, но на со­временный взгляд не имеющие отношения к свадьбе. Среди них можно услышать самые страстные жалобы жены на мужа, который пренебрегает ею, или басни о невзгодах семейной жизни в целом или познакомиться с любовными сценками, совсем несовместимыми с социальным статусом молодой пары. Можно с уверенностью сделать вывод, что большинство сред­невековых еврейских стихотворений на тему "разлуки с воз­любленной", или "упреков жестокой девушке", или подобных сюжетов в действительности зачитывали или пели на свадь­бах или иных социальных мероприятиях.

Но поэзия для арабов была более чем развлечением. Она была их самым сильным средством публичного оповещения. Как состоятельный и влиятельный человек в наши дни желает получить соответствующее освещение в респектабельной га­зете помолвки или свадьбы своей дочери, производства в профессоры своего сына, рождения наследника или смерти отца, так и арабская или еврейская знать в средние века извещала, а возможно, и увековечивала такие события посредством одно­го или нескольких стихотворений, написанных известным по­этом специально к этому случаю.

Показателен один пассаж в письме выдающегося еврейско­го литератора Xв. к Хасдаю ибн Шапруту, ведущему еврейс­кому государственному деятелю того времени. Он рассказы­вает, как тот пришел к нему в полночь пешком (а не приехал на своем муле — эквиваленте современного автомобиля) с просьбой написать погребальный плач по его матери, кото­рая только что скончалась. Вельможа обнаружил, что поэт уже трудится над этой задачей! Такие песни-плачи, как мы узнаем из других отрывков письма того же автора, зачитывались на похоронах и повторялись всеми собравшимися в течение семи дней траура.

Более того, люди занятые в коммерции или на государствен­ной службе, нуждались в рекламе, чтобы сохранить свое по­четное положение. Коммерция, как мы уже видели в главе 6, была организована по вероисповедальному признаку. Даже еврейский банкир при дворе должен был прежде всего пользо­ваться доверием еврейских купцов, которые через него ссужа­ли свои деньги правительству. Поэтому панегирик еврейско­го поэта был весьма полезен в целях рекламы. Мы узнаем, что нагид — глава еврейской общины в Адене XIIIв., посылал щедрые подношения хорошо известному испанскому поэту, чей родной город находился на международном торговом пути из Испании в Индию. Купеческий представитель в том же го­роде (см. главу 6), который умер в 1151 г., был очень заинтере­сован в том, чтобы получить формальные панегирики от про­езжавших через город купцов, тех, что сами были поэтами. Действительно, способность писать еврейские стихи была ка­чеством, которое часто отличало еврейских джентльменов во времена арабской цивилизации. Если арабский историк цити­рует множество стихов, написанных неким мусульманским купцом, останавливавшимся в Адене, то Гениза сохранила не только деловые документы одного весьма удачливого еврейс-ко-индийского купца из Туниса, прибывшего в Аден, но и его песни, хвалебные и погребальные, которые он сложил на смерть тамошнего купеческого представителя. Один из его панегириков был найден (конечно, в Каире!) в двух экземпля­рах, что показывает, насколько хорошо он выполнил свою рек­ламную задачу.

Поскольку средневековая еврейская поэзия исполняла та­кую важную функцию в еврейском обществе внутри мусуль­манской цивилизации, она в определенной мере может слу­жить правдивым зеркалом этого общества. Это в первую оче­редь относится к тому типу поэзии, который известен под араб­ским названием макана (махберет на иврите) и представляет собой смесь повествования, описания и сатиры с особым упо­ром на каламбуры и словесное остроумие. Первое место в этом жанре, бесспорно, принадлежит Харири, гражданину Басры в Южном Ираке, который жил в начале XIв. Переложение на иврите его "Макам", принадлежащее аль-Харизи, жившему в Испании примерно столетием позже, является величайшим лингвистическим подвигом, когда-либо совершённым на этом языке. Но для современного читателя "Тахкемони" — напи­санная аль-Харизи книга оригинальных еврейских макам — значительно более интересна. Ведь все путешествия героя Ха­рири были вымышленными, а аль-Харизи действительно со­вершил долгую поездку из Испании в Багдад и вложил в уста своего героя многочисленные наблюдения над еврейскими общинами, которые встречались на его пути. Но и чисто лите­ратурные разделы "Тахкемони", и те, что имитируют старые источники, имеют огромное значение для социальной жизни того периода и вместе с тем являются прекрасным чтением.

Из этих литературных произведений я хотел бы указать на одно — макаму об удачливом коммерсанте, которая в основ­ном представляет собой еврейскую реплику на арабский ори­гинал Xв. Поэт посещает богатого купца, намереваясь, ко­нечно, получить от него вознаграждение за службу, выполнен­ную или предложенную. Но купец так увлечен демонстрацией гостю того, насколько первоклассным является все его досто­яние, что у поэта нет никакой возможности изложить свою просьбу. Купец водит его по всему дому и саду и показыва­ет—с великой гордостью и множеством восторженных ком­ментариев — всю свою обстановку, свою посуду, свои укра­шения и рабов.

Его энтузиазм достигает высшей точки, когда он ведет не­счастного гостя в свою сверхсовременную ванную комнату, сверкающую глазурованной плиткой и прочими новомодны­ми удобствами. Когда во время моего пребывания в Соеди­ненных Штатах один преуспевающий бизнесмен завершил экскурсию по своему дому точно такими же деталями, я ощу­тил живое присутствие той самой меркантильной цивилиза­ции средневекового Ближнего Востока, которая так часто упо­минается в этой книге!

Принимая во внимание происхождение средневековой ев­рейской поэзии, не стоит удивляться тому обстоятельству, что ведущий труд по еврейской поэтической теории, книга вели­кого мастера Моше ибн Эзры, был написан по-арабски, а не на языке, который в нем рассматривался. Более того, тогда как другие еврейско-арабские сочинения, посвященные воп­росам теории (еврейскому языку, философии и даже астроно­мии и математике), тщательно изучались жившими в христи­анской Европе евреями и для их пользования переводились на иврит (часто вскоре после их написания), ни об одном средне­вековом переводе "Поэтического искусства" Моше ибн Эзры неизвестно. (Издание на иврите профессора Б. Халпера из Дропси Колледж, Филадельфия, появилось в 1924 г.) Из этого примера ясно, что еврейская поэзия в Испании была продук­том арабо-мусульманской цивилизации. Тем не менее она отыскала путь к евреям христианской Европы отчасти (осо­бенно светская поэзия) через посредничество еврейской поэзии в Италии, но главным образом — через синагогальную служ­бу, в которую вошло немало творений испанских еврейских поэтов.

Именно религиозная поэзия испанских евреев обладает уни­версальной, непреходящей ценностью. Она не уступает ника­кой иной поэзии по искренности чувств, богатству мыслей, силе выражения, ее особый вклад можно определить как стра­стный романтизм, который в свою очередь берет начало как в менталитете еврейского народа тех времен, так и в философс­ких и мистических представлениях, о которых говорилось в предыдущих разделах.

Согласно этому религиозному романтизму, бессмертная, чистая и возвышенная душа томится желанием возврата в "дом своего Отца". Отречение от радостей этого мира —- как бы тяжело оно ни было — для нее (души) не жертва, так как это единственный путь к истинному счастью. Поиски, зачастую мучительный самоанализ стоят в начале этого пути; полное удовлетворение и вечное блаженство ожидают в конце его. Она (душа на иврите женского рода и поэтому всегда предстает в виде женского существа) постоянно мечтает о своем воссое­динении с Богом, источником своей жизни, и ее мечтания час­то наполнены теми библейскими образами, которыми описы­ваются сцены богоявления, — откровение на горе Синай, или в Иерусалимском Храме, или видения Элийаху в пустыне.

Отсюда поэты как бы непреднамеренно обращаются к судь­бе народа Израиля, который, по словам Иехуды Галеви, пред­ставляет собой сердце мира. Подобно душе, которая заключе­на в оковы тела и этого земного бытия, Израиль находится не там, где ему надлежит быть в действительности; он живет в физическом, более того — в духовном изгнании. Разумеется, красоты изобильной Испании куда более привлекательны, чем пыльные развалины Святой Земли. Но Израиль (тоже посто­янно представленный в женском роде) готов, подобно душе, отринуть все приятное, что доставляет ему удовольствие, если его (ее!) возлюбленный, Всемогущий Господь, простит ему не­достатки и воссоединится с ним на его духовной родине. Ев­рейские поэты Испании, которые жили в период великой борь­бы между исламом и христианством за эту страну, а затем — за Палестину, естественно, пребывали в напряженном ожида­нии религиозного и даже политического восстановления Из­раиля. Это романтическое ожидание, однако, нераздельно пе­реплелось с главным представлением об освобождении души от ее земных оков и возвращении в ее истинный дом.

Все это кажется современному читателю очень далеким и абстрактным. Однако именно эти аспекты были наполнены реальным смыслом для средневекового поэта, и в его религи­озных стихах отражается больше реального жизненного опы­та, чем в любовных сценах. Когда в "песни бодрствования", которая зачитывается во время ночной службы, Иехуда Гале­ви описывает, как он, проснувшись среди ночи, был захвачен и потрясен величавой красотой звездного неба, мы всем серд­цем верим, что это действительно так и было. Когда во время утренней медитации, в которую он погружался по дороге на службу, он восхищается чудесами рассвета, мы разделяем его чувства. Неудивительно, что испанская еврейская поэзия дос­тигла своего пика в цикле стихов, написанных Иехудой Галеви, когда он решил расстаться с респектабельным положени­ем врача и отправился в свое долгое путешествие в Святую Землю (май 1140—февраль 1141 гг.), в конце которого умер. "Узреть Иерусалим" хотя бы единожды в жизни считалось ев­реями, обитавшими в мусульманских странах, почти религи­озным долгом. Во время, когда Палестина была в руках крес­тоносцев, когда затяжные войны продолжались во всех час­тях Средиземноморья, такое путешествие было опасным и очень напряженным, особенно для человека возраста Галеви, то есть пятидесяти пяти лет. Но физическое воссоединение с почвой Святой Земли было для него предвкушением конечно­го воссоединения Израиля и единением души с ее извечными корнями, тогда как отречение от радостей жизни в Испании он рассматривал как практический шаг по пути духовного удовлетворения. Именно в этих моментах заключен сокровен­ный смысл паломничества к Сиону, именно поэтому стихо­творениям Галеви о его отъезде из Испании, путешествии по морю и его пребывании в Египте суждено всегда быть такими живыми и привлекательными.

Что кроме формальных элементов, о которых говорилось в начале этого раздела, внесло арабское окружение в содержа­ние и развитие этой религиозной поэзии? Несомненно, какие-то мусульманские обороты можно усмотреть даже в религи­озном языке испанских еврейских поэтов. Не однажды они подчеркивают, что "прибежище от Бога можно найти лишь у Бога", мысль, которая вторит хорошо известному пассажу Корана. Однако, как показал Й.Д. Абрамски, самому корани-ческому пассажу предшествовал мидраш на Книгу Исхода, 14:27, где сказано о египтянах: "...и они убежали а: Нему". "Че­ловек убегает от, а не к", — рассуждает мидраш и отвечает: "Если Господь преследует тебя, то лишь к Нему одному мо­жешь ты прибегнуть". Таким образом, надо проявлять осто­рожность, приписывая арабское происхождение даже тем обо­ротам речи, которые вполне привычны для арабской литера­туры, потому что сами они могут восходить к древним еврей­ским источникам, возможно знакомым еврейским поэтам.

Вполне вероятно также, что фразеологические обороты, созвучные арабской литературе, могут быть реальным отобра­жением еврейской религиозной жизни. В одном из своих чу­десных "бдений" Иехуда Галеви предостерегает себя от того, чтобы следовать по пятам за теми, "чьи дни проходят в по­стах, а ночи в молитвах" — фраза, знакомая из мусульманс­кой пиетистской литературы. Однако нам известно из средне­вековых еврейских источников, что в течение сорока дней, предшествующих Дню Искупления, благочестивцы имели обыкновение поститься в дневное время; "бдения" проводи­лись в тот период и доныне проводятся в еврейских общинах по всему мусульманскому миру. Мимоходом замечу, что со­рокадневный пост также все еще соблюдается некоторыми во­сточными евреями старшего поколения. Таким образом, упот­ребляя приведенную здесь фразу, Иехуда Галеви, несомненно, намекал на реальности еврейской жизни, хотя его формули­ровка, быть может, и повторяет арабское словоупотребление. Но самый важный вклад арабской литературы в развитие еврейской религиозной поэзии, насколько я понимаю, состо­ит не в предоставлении образцов для подражания или элемен­тов стиля, а в том духе, который пронизывал всю исламскую цивилизацию в целом, духе, который позволил евреям развить в ее рамках собственную интенсивную и полностью гармонич­ную духовную жизнь. Мусульманская философия и теология, пиетизм и мистицизм через своих еврейских двойников отра­жались в зеркале средневековой еврейской поэзии. Результат оказался превосходным. Еврейский поэт мог полной мерой черпать достижения цивилизации, которая была близко род­ственной его собственной культуре, и в то же время лелеять трансцендентную веру в миссию Израиля.

Ш.Д.Гойтейн
Расцвет еврейско-арабского симбиоза: еврейская поэзия средних веков
Из кн. "Евреи и арабы", "Гешарим", Иерусалим, 5762, "Мосты культуры", Москва, 2001