Постоянный прогресс в изготовлении сбруи и упряжи на протяжении первого тысячелетия нашей эры показывает, что лошадь на Западе все более функционально входит в военную, равно как и производственную сферу. Отсутствие аналогичного прогресса в «теоретической» гиппологии, быть может, было вызвано сохранением канонов классического коневодства, отраженного в сочинениях Ксенофонта, Варрона, Вергилия и Аппиана. Или же, если угодно, малым интересом к умозрительной стороне знания, основное содержание которого из поколения в поколение передавалась в устной и практической форме. Разрыв между боевым конем и рабочей лошадью не только сохранялся, но со временем увеличивался.
В связи с ухудшением отношений между Востоком и Западом романо-германская Европа оказалась лишенной притока лошадей из мест традиционного производства наиболее ценных пород. В этом одна из причин запоздалого развития кавалерии у франков, особенно же у саксов, тогда как традиции конного воинства по-прежнему процветали у лангобардов, в течение продолжительного времени поддерживавших связи с балкано-дунайским регионом, и у вестготов. Однако не застали ли эти восточные германцы в Испании развитое коневодство, не воспользовались ли они плодами чужого труда? Несомненно, благодаря Великому переселению народов на Западе появилась небольшая и выносливая лошадь германо-дунайской породы и не менее выносливая фракийская лошадь. Хорошие всадники, некоторые германцы были также хорошими коневодами. Особенное умение в этом деле проявили лангобарды. Несомненно, они были одним из передаточных звеньев при переносе опыта, накопленного в Паннонии, на Запад. Павел Диакон вспоминает, что Гизульф, герцог фриульский, когда лангобарды появились в Италии, обратился к королю Альбоину с просьбой о приобретении стад лошадей. В дальнейшем те же лангобарды, быть может подражая аварам, ввезли в Италию «диких лошадей» с целью выведения новых пород.
В начале VIII в. Запад переживает «техническую революцию», затронувшую прежде всего искусство верховой езды. Результаты этой «революции» неоднократно подчеркивались учеными. Главный ее итог — появление стремени. «Переворот» в военной технике Запада, произведенный стременем, связан отчасти с его не совсем обычным использованием. Первоначальное предназначение стремени — помочь всаднику удержать равновесие в седле. Однако своим широким распространением стремя обязано прежде всего тем, что оно создавало дополнительные удобства при посадке на лошадь. Вспомним, что в греческую и римскую классическую эпоху на лошадь не «садились» и с лошади не «сходили». Тогда говорили: вскочить на лошадь (in equum insilire, de equo desilire). Что ж, вскочить на лошадь было нетрудно легковооруженному всаднику. Тем более что лошади тогда были низкорослыми, как, например, иберийской или дунайской породы. Конечно, требовалась определенная сноровка. Однако даже небольшой отряд вряд ли сумел бы разом вскочить на коня, не вызвав при этом всеобщего замешательства. Иначе было поставлено дело у персов. В их тяжелой кавалерии лошади были рослые. Поэтому у каждого конного воина имелся специальный слуга, помогавший ему взобраться и сойти с лошади. Ксенофонт называл этот способ «персидским». Он получил распространение также и в римской армии в связи с ростом кавалерии катафрактиев.
Отсутствие стремени давало о себе знать особенно у тех народов, которые применяли слишком тяжелое вооружение или рослых лошадей. Могло быть и так, что сами воины были невысокого роста и не могли вскочить на лошадь. Такого рода соображения заставляют нас обратить внимание на Среднюю и Южную Азию. Именно оттуда, из Индии, Пакистана, Афганистана, Ирана и Китая, дошли первые сведения насчет распространения и усовершенствования стремени. Великая китайская реформа, приведшая под натиском кочевников к созданию тяжелой кавалерии, не могла обойтись без изобретения стремени. Следует отметить тот факт, что в течение VI в. именно из Китая стремя распространяется одновременно и в Японии и в Средней Азии.
Тюрко-монгольские народы заимствовали стремя у китайцев, а не у скифо-сарматов, как силились доказать многие ученые. Это пример так называемого «обратного» заимствования. Быть может, он поможет уяснить, хотя бы отчасти, почему стремя появляется относительно поздно, в VII—VIII вв., у народа, который, казалось бы, испытывал в нем самую острую необходимость. Мы имеем в виду персов, их тяжелую кавалерию, действовавшую вблизи рубежей Индии, где и было изобретено стремя. Известно, что слово, которым персы называют стремя — rikab, арабского происхождения. Можно сделать вывод, что стремя вошло в повседневный обиход в то время, когда правящий класс персов стал использовать арабский язык, то есть после исламизации. Однако столь поздняя хронология вызывает немало сомнений. Тем более что лингвистическая аргументация не может считаться окончательной.
Разумеется, персы прежде всего оценили стремя как приспособление, помогающее всаднику самостоятельно садиться на лошадь, и, пожалуй, меньше всего как опору, позволяющую удерживать равновесие во время броска тяжелым копьем. В этом искусстве и без того в течение веков у них не было равных. Они научились держаться в седле без стремени, если, конечно, не предположить, что взамен стремени у них имелось какое-либо другое аналогичное приспособление. Во всяком случае, благодаря стремени у конного воина появилась дополнительная возможность более эффективным образом использовать меч. Теперь у него была опора для ног, он мог привстать и сообщить удару уже не только силу руки, но и весь вес своего тела.
Тем не менее подобные предположения имеют весьма относительную ценность, так как мы слишком многого не знаем ни о технике верховой езды, ни о специальной подготовке древнего конного война. Наших познаний, ограничивающихся только областью собственно технических средств, бывших у них в распоряжении, явно недостаточно, чтобы с исчерпывающей полнотой оценить, на что в действительности были способны конные воины. Поэтому не исключено, что стремя в том виде, в каком оно известно нам, с опозданием проникает в Персию потому именно, что существовавшая там система посадки на лошадь и способ удерживаться в седле были по-своему функциональными. И отказывались от своих привычных удобств персы с явной неохотой. Усовершенствование самого седла, когда второй арчак постепенно превратился в своего рода спинку, быть может, было вызвано необходимостью предоставить всаднику опору, благодаря которой он не опрокидывался назад. Всадник, действуя копьем, луком или длинной саблей и опираясь при этом на стремена, потеряв равновесие и опрокинувшись назад, рисковал жизнью. Ведь не всегда он успевал выхватить ногу, запутавшуюся в стремени. Лошадь могла проволочь его по земле. Если обратиться к Византии, то неоднократные упоминания стремени содержатся в сочинении псевдо-Маврикия. Таким образом, его следует датировать не концом VI, а началом VIII в. Принимая в расчет непрерывающиеся связи Византии с Персией, даже после того как последняя приняла мусульманство, вряд ли можно считать возможным, чтобы техническое оснащение и экипировка византийской кавалерии развивались в отрыве от усовершенствований, которые появлялись в кавалерии персов.
Однако верна ли вся эта хронология? Ведь простая «осмотрительность» не всегда добрая советчица и археолога. Действительно ли из Персии при посредничестве византийцев на Запад пришло стремя?
По-прежнему неясный вопрос — присутствие аваров и его археологические следы. Авары осели в Паннонии на исходе седьмого десятилетия VI в., вступив в союз с лангобардами. Цель их — изгнать гепидов, а затем и самих лангобардов, которые двигались в направлении Италии. Лангобарды были умелыми наездниками, мастерски владели они двуручным копьем и длинными мечами. Умение удерживать равновесие в седле было для них жизненно важным. Не у коварных ли аваров научились они пользоваться стременем? Сам факт, что их скрамасакс чересчур короток для эффективного применения всадником без какой-нибудь опоры под ногами, заставляет нас предполагать, что такая опора у них была. Однако, выдвигая эту гипотезу, мы, как водится, переоцениваем прежде всего всевозможные технические ухищрения и забываем о самом искусстве верховой езды. Во всяком случае, конкретные доказательства появления стремени у аваров и лангобардов в ранний период отсутствуют. Могли ли авары и ближайшие их соседи, болгары, познакомиться со стременем независимо от византийцев и персов и даже раньше их? Не получили ли они стремя напрямую от среднеазиатской культуры? Не было ли в движении стремени из Азии на европейский Запад еще одного, «северного пути» через северный Каспий, Кавказ, Черное море? И еще одна проблема:
учитывая, что в развитии византийских войск аварское влияние было не меньшим, чем персидское, почему стремя проникло в Византию не с Севера, а с Юго-Востока?
Корректное решение данной проблемы зависит от точной датировки аварских находок. Сегодня, исходя из выводов, сделанных таким крупным археологом, как Иоахим Вернер, обнаружилась тенденция отказываться от тезиса, что введение стремени у аваров и в дунайском регионе вообще произошло во второй половине VI в. Таким образом, находки датируют концом VII в., в связи с чем нельзя не обратить внимание на одновременность распространения стремени у персов, византийцев и аваров, а также на тот факт, что применение стремени у лангобардов следовало византийскому, а не аварскому образцу. Между аварами и лангобардами отсутствуют сколько-нибудь заметные контакты в период после третьей четверти VI в. Даже если считать аваров распространителями стремени в Европе, все равно эту их деятельность приходится датировать VII — VIII вв., когда набеги этого народа коснулись Италии, Баварии, Тюрингии и Франконии. Главное, что авары «подарили» стремя франкам, которые сражались с ними в течение продолжительного времени, а затем в начале IX в. наконец победили. Сегодня большинство ученых разделяют то мнение, что в постоянный обиход западных народов стремя вошло не раньше первой половины VIII в. Быть может, мы узнали бы об этом гораздо больше, если бы христианство, запретив погребения вместе с лошадью, не затруднило работу археологов.
Помимо археологических источников, имеются и другие доказательства того, что в романо-германских королевствах стремя получило распространение с середины VIII в. Такие глаголы, как insilire и desilire, использовавшиеся до этого времени в смысле «вскакивать в седло», «соскакивать с седла», были заменены глаголами scendere и descendere, значение которых — более постепенное действие, а не прыжок. Правда, эти глаголы применялись и раньше, однако только в эту эпоху они приобретают обобщающий семантический статус. Одновременно происходит целый ряд характерных изменений в наступательном вооружении. Исчезает также такое типично пехотное оружие, как ango и francisca. В то же время длинный меч — spatha — еще больше удлиняется, что свидетельствует не только о значительном улучшении металлургической техники, но и о том, что это оружие все чаще применяется всадником. Вполне очевидно, что сабельный удар, наносимый воином, сидящим на коне и имеющим опору — стремена, гораздо сильнее, чем в том случае, когда он сообщал удару только мускульную силу своей руки. Теперь в свой удар всадник вкладывает и всю тяжесть своего тела. Очевидно также и то, что в случае промаха, не имея при этом под ногами никакой опоры, всадник мог потерять равновесие.
Постепенно выходит из употребления и скрамасакс в том виде, в каком он известен под названием Langsax. Меч с успехом мог его заменить. Получает распространение составной лук среднеазиатского типа, который был ввезен в Европу аварами. Лук — оружие как пешего, так и конного воина. Для того чтобы натянуть его тетиву, требовалось намного большее усилие, чем при стрельбе из обычного боевого лука. Следовательно, конному воину, сидящему в седле, была нужна прочная опора. И стремена предоставляли ему эту опору. Стрела, выпущенная из такого лука, обладала значительной пробивной силой и была эффективным средством борьбы с тяжеловооруженным противником. Благодаря распространению кавалерии на Западе в эпоху раннего средневековья входит в обиход brunia, или bruina,— кожаная куртка, обшитая металлическими бляхами. По сравнению с различными образцами римских лат и чешуйчатых «скафандров», бывших в ходу у катафрактиев, brunia отличается весьма грубой и примитивной работой. Однако она соответствовала потребностям в дешевой и практичной защитной одежде для кавалерии. Для пехотинца она была слишком тяжела и громоздка, так как сковывала движения. Но конный воин мог обойтись и без проворства пехотинца. Кроме того, brunia была как бы ответом на утяжеление и возросшую эффективность такого наступательного оружия, каким являлись spatha и стрела, летящая к цели из составного лука.
Сейчас трудно установить, что чему предшествовало в этой гонке вооружений: наступательное ли оружие провоцировало создание новых видов оборонительного, или наоборот. Взаимосвязь в данном случае такого рода, что выделить первопричину не представляется возможным. Несомненно одно: утяжеление вооружения предполагает, более того, ставит перед необходимостью сделать выбор между практичностью, маневренностью и низкой стоимостью, с одной стороны, и ударной силой, скованностью и продолжительностью обучения — с другой. Одним словом, между войной «народных масс» и войной «элиты». Судя по всему, уже в VIII в. был сделан выбор в пользу «элиты».
Наряду с мечом (spatha), brunia, составным луком в военном искусстве той эпохи прочные позиции занимает также тяжелое копье. Новизна его, разумеется, заключалась не в более тяжелом весе. Contus катафрактия тоже весил немало. Речь идет о появлении такого копья, которым можно было пользоваться одной рукой, причем не только в броске, подобно дротику, но иным способом. Тяжелое копье перехватывалось рукой таким образом, чтобы тупой конец пришелся под мышку. Наклоненное под острым углом к земле, копье превращалось в грозное колющее оружие, пробивная сила которого зависела не только от мускулов воина, но от всего совокупного веса всадника и его коня. Конный воин, опираясь на седло и стремена, сообщал копью всю свою массу. Contus, которым можно было пользоваться только обеими руками сразу, являлся громоздким оружием, постоянно угрожая всаднику потерей равновесия, лишая его возможности действовать под прикрытием щита. Он был оружием катафрактиев и не получил широкого применения среди восточных германцев, практически не использовался западными германцами, кавалерия которых стала развиваться уже после того, как звездный час катафрактиев канул в Лету даже в тех краях, где они появились впервые.
Тяжелое копье, принятое на вооружение франками, имело особое приспособление, широко применявшееся азиатскими всадниками,— так называемый «стопор», выступ под лезвием наконечника. На первых порах народы-всадники с этой целью использовали хвост какого-нибудь животного или маленький султан из перьев. Функция «стопора» состояла в том, чтобы скорректировать пробивную силу копья, не дать ему уйти слишком в глубь тела врага и облегчить более быстрое извлечение наконечника из жертвы. В каролингскую эпоху появился «стопор» специфической формы. Его элегантный контур напоминал цветок лилии. Так появилось рыцарское копье с «лилией». Правда, особенной новизны в этом изобретении нет, так как уже римляне использовали перекладину-«стопор» в копьях для охоты на крупного зверя — медведя или кабана. Это римское охотничье копье в течение долгого времени применялось в Европе и после появления огнестрельного оружия. Схожесть между войной и охотой на крупного зверя, которая подчеркивалась и античными авторами, объясняет, отчего одно и то же оружие может служить разным целям. В копьях феодальной эпохи «стопор» был, однако, заменен небольшим султаном из перьев.
В связи с утяжелением вооружения и одновременным усовершенствованием техники фронтального столкновения возникла необходимость в таких лошадях, которые умели бы двигаться строго по прямой линии, не были бы нервозны и впечатлительны, послушно реагировали бы на команды, подаваемые голосом, могли бы выдержать внушительный вес всадника со всеми его доспехами и оружием и в то же время не были бы медлительны:
ведь атака проходила тем успешней и безопасней, чем стремительнее и мощнее был ее натиск, чем быстрее атакующий покидал сектор обстрела. Если бы христианство не запретило хоронить воинов вместе с боевым конем, то по его останкам можно было бы получить ответ на некоторые вопросы, связанные с происхождением рыцарства, в частности на вопрос о селекции таких пород лошадей, которые соответствовали бы новому типу войны. Письменные и иконографические источники не содержат достаточно достоверной информации на этот счет. Более точным источником могли бы явиться данные, относящиеся к развитию сельскохозяйственного производства, например к возрастанию удельного веса фуражных культур, что свидетельствовало бы о подъеме коневодства, а также и об увеличении спроса на корма для более сильных и ухоженных животных, нуждавшихся в более обильном и более высококачественном фураже.
Трехпольный севооборот, быть может известный в Галлии уже в V в., получает здесь повсеместное применение начиная со второй половины VIII в., то есть практически одновременно с введением кавалерии. Возросший спрос на лошадей, особенно лошадей выносливых и сильных, очевидно, повлек за собой рост спроса на фураж, главным образом овес, что, быть может, было одной из причин исчезновения римского двупольного севооборота и замены его трехпольным? Трудно ответить однозначно. Во всяком случае, качественное улучшение пород лошадей и рост их поголовья обусловили дальнейший прогресс в области сельского хозяйства: лошадь заменила вола в полеводстве; нагрудный ремень больше не душит и не обессиливает лошадь — на смену ему приходит хомут; не позднее Х в. входят в употребление железные подковы. Таким образом, оснащенная лошадь становится помощником крестьянина, помощником гораздо более выносливым и сильным, чем привычный вол.
Лошадь становится и «главным персонажем» средневековых войн. Эпизоотия 791 г., в результате которой произошел массовый падеж лошадей, заблокировала наступление франков на аваров. С этого времени война без применения лошади становится невозможной. «Революционизирующую» роль стремени и воинский талант Карла Мартелла, сумевшего оценить возможности лобового столкновения, не следует, однако, рассматривать абстрактно, вне контекста технических усовершенствований, происшедших на Западе вообще, либо в отрыве от конкретных событий VIII в., испытывавшего особенно острую нужду в росте и укреплении вооруженных сил. К этому времени уже многие народы освоили стремя. Однако лишь у франков кавалерия развилась с таким размахом, какого мы не увидим у прочих народов. Период VIII — XI вв., то есть время становления и первого расцвета кавалерии, по праву может именоваться историей франкской, а затем и французской кавалерии. Правда, найдется ли какой-либо другой аспект тогдашней западной цивилизации — будь то архитектура, наука или поэзия, который преимущественно не был бы по праву франкским и французским?
Последним по времени техническим усовершенствованием, создавшим предпосылки для появления кавалерии, было распространение подков. Падение поскользнувшегося коня во время боевых действий всегда сулило большие неприятности. Но падение коня вместе с тяжеловооруженным всадником, да еще на полном скаку, означало катастрофу. Слишком велика была вероятность того, что лошадь покалечится и ее придется пустить под нож или всадник, запутавшись в своем вооружении, станет беззащитной жертвой неприятеля. Отсюда необходимость сделать так, чтобы копыто не скользило по земле и не расщеплялось. Подковывание лошадей, по мнению ряда ученых, применялось уже в VIII в. в бывших римских провинциях Германии. Однако широкое применение подкова получает только после нашествий венгров.
Подведя итог сказанному, необходимо подчеркнуть, что в определенном регионе и в определенный момент, а именно в меровингской Франции в середине VIII в., кавалеристское сражение приобретает настолько большое значение, что предопределяет собой глубокие революционные изменения не только в военной технике как таковой, но и в самой структуре общества. Содержание и экипировка тяжеловооруженного конного воина ложится на общество постоянно растущим экономическим бременем. Однако эффективность старой германской пехоты не идет ни в какое сравнение с его боевой мощью. Однородность древнего класса «свободных» воинов распадается. Появляется аристократия, состоящая из воинов-профессионалов. Масса сельских жителей по своему образу жизни и фактическому положению все более уподобляются несвободным или полусвободным низшим слоям населения. Разоружение наиболее бедных крестьян, вызванное экономическими причинами, явилось причиной и условием фактической утраты ими своей свободы. Средневековое общество, уйдя от древних обычаев, на долгое время становится обществом, существующим для войны, в котором и на уровне общественных отношений война представляется главной ценностью.
Сильный, здоровый, богатый, пользующийся особыми юридическими привилегиями, профессионально подготовленный благодаря многолетним тренировкам, заботящийся лишь о повышении своего боевого мастерства — таков аристократический воин-всадник. Кто не соответствовал подобным требованиям, того деклассировали до уровня простого производителя, поставляющего необходимые для содержания воина средства, чья жизнь находилась в зависимости от воина и его благополучия. Война и другие виды деятельности, входящие в военную подготовку, прежде всего охота, становятся уделом высшего сословия. Обязанность низших слоев — труд, причем пользующийся наименьшим общественным признанием, труд в поте лица, наказание за первородный грех. Западный средневековый мир вплоть до появления буржуазной этики, а быть может и после ее появления, существует, сознавая драматический раскол: с одной стороны, те, кто наравне с Христом должен искупить первородный грех, проливая свою кровь в сражениях, с другой — кто, подобно Адаму и Еве после изгнания из райских кущ, должен искупить тот же грех, трудясь в поте лица своего.
Что стоит за мифом о Пуатье. 17 октября 732 г. арабско-иберийский экспедиционный корпус при поддержке аквитанцев и под водительством эмира Абдуррахмана перешел через Пиренеи и совершил набег на франкские земли, но потерпел поражение от Карла Мартелла на пути из Тура в Пуатье. На первых порах исход сражения не получил особого отзвука среди франков. Сарацины предприняли очередной набег, и по чистой случайности франкам удалось его отбить. Только один анонимный христианский автор, которого теперь уже никто не отождествляет с Исидором, епископом Бадахозы, писавший спустя двадцать лет после означенного события, подчеркнул «европейский» масштаб победы. Но этот автор, живший в краю, страдавшем от мусульманского ига, быть может, и преувеличил значение происшедшего. В самом деле, под Пуатье произошла одна из многих стычек, которую вряд ли можно было сравнивать с поражением, которое потерпел в 739 г. азиатский ислам от византийцев. Тогда василевс Лев III действительно остановил мусульманское наступление на Константинополь, метрополию христианства. Однако ко времени описываемых событий восточная и западная части христианского мира слишком отдалились друг от друга. Лев III считался на Западе еретиком-иконоборцем, тогда как преемники Карла Мартелла стремились войти в соглашение с папством. По этой причине вклад василевса в дело борьбы с исламским экспансионизмом был незаслуженно проигнорирован, а подвиги его западных оппонентов столь же незаслуженно преувеличены. Образы, навеянные Пуатье и Карлом, правда Карлом Великим, а не Карлом Мартеллом, превалируют в «песнях о деяниях». Под влиянием знаменитых строк, вышедших из-под пера славного историка XVIII в. Гиббона, в Европе стали полагать, что не будь в ее истории такого события, как Пуатье, то в Оксфорде занимались бы только изучением Корана.
Наряду с этим старым мифом, согласно которому под Пуатье якобы было спасено христианство, в течение долгого времени имел хождение и другой миф, освященный авторитетом немецкого ученого Генриха Бруннера, посчитавшего возможным принять Пуатье за исходную точку в развитии феодальной Европы.
Бруннер исходил из того объективно ограниченного предположения, что феодализм, мол, является сугубо военным явлением и, следовательно, его политические, социальные, экономические и юридические аспекты — все без исключения — возможно объяснить через создание и деятельность тяжелой кавалерии, что в корне неверно. Однако стержень концепции Бруннера все-таки заключается в попытке найти ответ на вопрос о генезисе этой кавалерии.
Действительно, ведь переход германцев к оседлому образу жизни в уже романизированной Европе начиная с V в., их отказ от номадизма (1) или полуномадизма при замене основного вида хозяйственной деятельности — пастушества — земледелием привел вовсе не к расширению, а скорее, наоборот, к сокращению сферы применения лошади. Франки же особенно, впрочем как и другие западные германцы, не отличались высоким мастерством верховой езды. В бой они вступали, предварительно спешившись. Наличие у них конных воинов, преимущественно среди высших слоев общества, со всей очевидностью доказывает, что они тем не менее обладали кое-какими познаниями и опытом в кавалерийской атаке. Правда, с военной точки зрения он не играл существенной роли. Лошади, как правило, применялись у них -как, впрочем, и у англов и саксов, вторгшихся на Британские острова,— в качестве транспортного средства. Когда же наступал момент сражения, то они покидали седло. Франкская кавалерия, по сути дела, была пехотой на коне. Отсюда следует, между прочим, что коневодство у франков находилось в зачаточном состоянии — они не проводили сколько-нибудь строгого различия между рабочей лошадью и боевым конем, тем более что последний являлся преимущественно транспортным средством. Насколько нам известно, районы производства наиболее ценных пород лошадей вплоть до VIII в. нахо-

(1) Номадизм — кочевой образ жизни.— Прим. ред.

дились на значительном удалении от территории франков.
В 732 г. франки противопоставили иберийским арабам свою обычную тактику. Они стояли «неподвижно, словно стена, плечо к плечу, словно глыба льда»,— сказано в одном из источников. В этой связи Бруннер подчеркивал, что франки, выступившие под Пуатье в роли пехотинцев, несколько десятилетий спустя превратились внезапно в умелых и опытных конных воинов. Такими они и были во времена Карла Великого, во всяком случае начиная со второй четверти IX в. Сдвиг произошел, судя по всему, сразу же после Пуатье или чуть позже. И доказывает это тот факт, что в 755 г. Пипин Короткий, сын Карла Мартелла, перенес генеральную ассамблею франков на май месяц, то есть на период, когда было больше корма и лошади уже смогли восстановить силы после скудости зимы. Прежде, согласно обычаям предков, она созывалась в марте. Это подтверждает также и то, что в 758 г. он потребовал от саксов поставлять себе в счет дани лошадей, а не волов, как прежде.
Исследуя цепь событий в течение двадцати лет, последовавших за Пуатье, Бруннер обратил внимание на политику широких и насильственных конфискаций церковных земель, которую проводил Карл Мартелл. Он конфисковывал и перераспределял эти земли среди членов своей свиты с целью укрепить армию. По его мнению, франкам в то время угрожала только арабская конница. Во время столкновения под Пуатье франкская пехота не могла поспеть за всадниками Абдуррахмана, и Карл Мартелл, следовательно, оказался лишенным возможности развить успех. В этой связи он принял решение обзавестись кавалерией и с этой целью осуществил меры по широкой экспроприации церковных земель и перераспределению их среди членов своей свиты. Таким образом, они получили возможность продолжать службу уже в качестве конных воинов, более того, такая служба вменялась им в обязанность. Высокая стоимость лошади и тяжелого вооружения объясняет отчасти решительность тех мер, которые навлекли на Карла гнев церкви. Одной из причин тесной взаимосвязанности между вассалитетом и бенефицием и, следовательно, становления феодальных структур была и военная необходимость, в частности предполагавшая тяжелую кавалерию. Сегодня представления о происхождении феодализма и о роли, сыгранной в процессе его становления военным фактором, намного более гибкие и в то же время более сложные, чем бруннеровские тезисы. Самым уязвимым их местом является как раз вопрос о сражении при Пуатье. Положив в основу своей хитроумной конструкции именно это событие, прославленный немецкий ученый, быть может, под влиянием хронологических совпадений совершил то, что можно назвать «счастливой ошибкой».
В силу целого ряда обстоятельств речь идет действительно об ошибке. Только применив насилие над теми немногими источниками, что были в его распоряжении, можно было, например, прийти к выводу, будто арабы Абдуррахмана сражались верхом на коне. Анонимный автор из Кордовы ничего не говорит об этом, а лишь указывает, что арабы после длившейся целый день баталии, завершившейся отнюдь не в их пользу и гибелью самого эмира, отступили в свой лагерь, который, однако, покинули под покровом ночи и обратились в бегство. На следующее утро франки, не ведая ничего о том, что противник уже бежал из лагеря, приготовились было к сражению, как вдруг им стало известно о бегстве арабов. На первых порах они сомневались, нет ли тут какой-либо военной хитрости. Они обыскали окрестности вдоль и поперек. Наконец удостоверились: враг и в самом деле бежал. Не помышляя о преследовании, франки разошлись по домам. Выходит, только романтическая картинка — араб и его лошадь — дала основание Бруннеру пофантазировать на тему о том, что воинство Абдуррахмана сражалось верхом на коне.
Однако гораздо серьезнее другое насилие над источником: франки были якобы лишены возможности преследовать побежденного врага. Говоря об этом, Бруннер априорно объясняет невозможность преследовать врага отсутствием лошадей, совершенно игнорируя тот факт, что в источнике ясно говорится о том, что у франков не было какого-либо желания пускаться вдогонку за неприятелем. Так что, несмотря на патетический тон анонима из Кордовы, оказавший столь сильное влияние на целую научную школу и от которого не суждено было уберечься даже Бруннеру, ясно одно — битва под Пуатье была весьма скромным «успехом». По завершении военных действий противник организованно отступил в свой лагерь, создав у франков впечатление, будто назавтра сражение должно возобновиться. Арабы ничем не напоминали стоящее на грани катастрофы войско. Решение отступить— именно об отступлении, а не о беспорядочном и паническом бегстве здесь идет речь,— судя по всему, было принято во время ночного совета. Его основная мотивировка — гибель эмира. Арабы оставили лагерь организованно, в полной тишине. Данное обстоятельство не может не навести на мысль о том, что, вероятнее всего, при них не было лошадей, так как ржание и топот коней непременно подняли бы по тревоге передовые дозоры франков.
Время, которое выиграли арабы, снявшись с лагеря ночью, объясняет, отчего на следующее утро франки отказались от преследования. Можно даже предположить, что христиане, обнаружив намерение сарацинов отказаться от второго сражения, поостереглись помешать им осуществить задуманное. Как ясно следует из источника, франки глазам своим не поверили, не ожидали они такой манны небесной, как отказ арабов сражаться. Новость эту они восприняли с радостью и облегчением. И в самом деле, разграбив арабский лагерь, они ушли восвояси. В общем, повели себя не так, как положено победителю. Они сознавали, что по счастливой случайности им, франкам, удалось избежать худшей участи. Остается, правда, вопрос об оставленном арабами лагере, который якобы разграбили франки. Вероятно, и в данном случае аноним из Кордовы позволил себе сгустить краски.
Заметим, однако, что наши умозаключения дедуктивны и основаны на альтернативном по сравнению с бруннеровским прочтении того же источника. Помимо умозаключений, нам известно, какое значение придавали кавалерии вестготы и арабо-испанцы. В отличие от тезисов Бруннера, этот факт был доказан испанским ученым К. Санчесом-Альборносом.
Ошибочна и та оценка, которую Бруннер дает битве при Пуатье. Однако, вне всякого сомнения, речь здесь идет о «счастливой ошибке». Благодаря исследовательской работе самого Бруннера и тех, кто пытался углубить либо опровергнуть его выводы, мы располагаем сегодня возможностью показать во всей широте то, что с середины VIII в. значение военного фактора, то есть и войны, и ее главного действующего лица — воина, все более возрастает, тогда как число воинов идет на убыль. Целям войны начинает служить уже не весь свободный люд, как это диктовали германские обычаи, а аристократия профессионалов, имеющих коня, тяжелое вооружение и средства для приобретения и содержания дорогостоящего снаряжения. Речь, таким образом, идет о военной аристократии, профессионалах, бывших в то же самое время аристократией экономической, становящейся также благодаря распылению власти в связи с распадом каролингской империи политико-юридической аристократией.
Пуатье, несомненно, находится в хронологической точке, знаменующей собой начало этих изменений, особенно заметных во франкском обществе, но дававших о себе знать и в иных краях. Не подлежит сомнению, что средневековый рыцарь, конечно же, не родился в Пуатье, как не родился он и три с половиной столетия до того в Адрианополе. До VIII в. народ пехотинцев — франки не прозябали в неведении насчет выгод, которые сулит кавалерия, в особенности тяжелая кавалерия. Более того, уже были высказаны сомнения относительно достоверности сведений, сообщаемых византийскими авторами Прокопием и Агафием о военной технике франков VI в. и об отсутствии у них кавалерии. Им противостоит свидетельство Григория Турского, согласно которому тюринги накануне сражения с франками поспешили обзавестись кавалерией. Кроме того, крестьянская пехота вовсе не исчезает при Каролингах, напротив, в ряде периферийных районов, не затронутых глубоко феодальными отношениями и сохранивших аллодиальные отношения, например в Саксонии, она вплоть до XII в. продолжает иметь определенное военное значение. Однако с VIII в. лошадь все решительнее вторгается в пределы военного искусства Запада, становясь самым эффективным его инструментом.
О технических причинах такого ее возвышения не следует забывать. Стремя и подкова обеспечили лучшую маневренность коня и воина. Возросла, следовательно, их функциональность. Способствовало этому и улучшение фуража и условий содержания лошади. Однако, помимо технического фактора, два события раннесредневековой истории франков помогают нам понять причины победы, одержанной лошадью.
Прежде всего упомянем о «скандальном происшествии» в сфере внутренней политики: клика царедворцев (то есть военных интендантов и командиров) узурпировала власть, отобрав ее у «бездельника», последнего ленивого Меровинга, чья правомочность в качестве монарха основывалась на представлении о сакральном характере власти вождя, которое не смогла поколебать даже христианизация франкского народа. Однако майордом Меровингов Пипин порвал с этой традицией. Он стал королем благодаря личной доблести (е virtute sumptus). Доводам устаревшей сакральности предков он противопоставил свою личную дерзкую самоуправность. Он, безусловно, осознавал факт узурпации власти. При помощи папы ему удалось создать новую сакральность, заимствованную на этот раз не из германо-языческих традиций и преданий, а из библейско-христианской культуры. Была восстановлена иудейская ритуальная практика, засвидетельствованная Ветхим заветом. Он повелел священникам помазать себя на царство. С тех пор помазание даже в большей степени, чем коронация, стало королевским ритуалом во Франции.
В качестве образцов для себя французские монархи взяли библейских царей Давида и Соломона. Христианская харизма насаждала сверху новую традицию, освобождая франкских монархов от преемственности с царями-волхвами, населявшими германские дремучие леса, превращая короля франков в наследника жезла Моисеева, благословившего сначала Давида, а затем и самого Христа. Таким образом, франки становятся новоявленным избранным народом, «новым Израилем». Вот к каким берегам причалила ладья народа, построенная Хлодвигом. Известно, в какой мере данная концепция обусловила рождение каролингской империи, насколько подобная трактовка христианства, замешанная больше на Ветхом, чем на Новом завете, повлияла на христианское миросозерцание, особенно на его отношение к войне.
Однако, несмотря на помазание, Пипин все равно оставался узурпатором. Уважаемым и, быть может, для многих любезным, и уж конечно внушающим почтенный трепет и страх, но узурпатором. Следовательно, он подвергался настоящей угрозе быть безнаказанно свергнутым, стоило лишь начать меняться направлению ветра, надувавшего паруса его политической фортуны.

   1  2  3  4  5