Пожалуй,
не будет преувеличением сказать, что наиболее известное из исторических
событий, связанных с личностью Карла Великого, ставшее своего рода маркирующим
признаком эпохи (если не в глазах историков, то в памяти потомков), произошло
на Рождество 800 г. в римской церкви св. Петра перед гробом апостола,
когда папой Львом III Карл был коронован императорской короной и, после
единодушной аккламации «всего римского народа» «Карлу, августу, Богом
венчанному великому миротворцу и Римскому императору» («... et a cuncto
Romanorum populo adclamatum est: Carolo augusto, a Deo coronato magno
et pacifico imperatori Romanorum, vita et victoria!»), «отложив титул
патриция», который до тех пор служил выражением особого покровительства
Риму со стороны короля франков, «стал именоваться императором и августом»
(«ablato patricii nomine imperator et augustus est appellatus») (Ann.
regni Franc., a. 801, p.l 12). Образ Карла как первого с античных времен
императора Запада, первого объединителя Европы (отождествляемой с латинским
христианским миром), «наполнившего ее всяческим благом» («omnem Europam
omni bonitate repletam reliquit»: Nith. hist. I, 1, p.l), приковывал к
себе мысленные взоры политиков и идеологов многих эпох — вплоть до Наполеона
и современных поборников «единой Европы». Поэтому именно имперская идея
и сопутствовавшая ей политическая практика Карла могут служить весьма
подходящим оселком для оттачивания темы, вынесенной в заглавие конференции:
«Карл Великий: мифы и реалии». Миф о Карле Великом начинает вызревать
уже в течение X в. (Folz, 1950; относительно более позднего времени см.:
Borst, 1967; обзор более ранней литературы см.: Heldmann), когда становится
окончательно ясно, что мечта о возрождении былого единства Франкской державы
путем династически легитимных комбинаций внутри каролингского семейства
безвозвратно отошла в прошлое. В конце X в. он магнетизировал полугрека
Оттона III, который, как известно, не удержался даже от «личного свидания»
с Карлом, приказав вскрыть его гробницу в Ахене; при этом то ли аффектированность,
то ли непосредственность привели юношу-визионера на грань гротескно-комического:
Оттон велел остричь покойному ногти и доделать из золота отсутствовавший
кончик носа. Финалом же стало причисление Карла к лику святых по инициативе
другого поборника Западной империи — Фридриха I Барбароссы.
Итак, что же такое была империя Карла Великого? Как она соотносилась (и
соотносилась ли) с идущим от поздней античности представлением о «Римской»
империи? Как понимали империю Карла ее современники и, главное, сам император?
Как понимали ее ближайшие потомки и преемники Карла? Были ли они продолжателями
дела Карла Великого или, напротив, его разрушителями? В чем причина эфемерности
созданной Карлом империи? Вот круг тех отнюдь не новых вопросов, которые
будут занимать нас в этой заметке. Среди них ключевым является, конечно
же, третий по счету — ведь прежде всего необходимо по мере возможности
понять, какую империю стремился построить Карл; это — непременное условие
для прояснения противоречий между планами Карла Великого, с одной стороны,
и альтернативными взглядами на империю Константинополя и папства, а также
политической реальностью того времени — с другой. Состояние историографии
дает возможность для более или менее определенного ответа на такой вопрос.
Начать естественно с известного сообщения Карлова биографа и ближайшего
советника Эйнхарда, которое бесчисленное количество раз комментировалось
историками. Говоря о четвертом и последнем пребывании Карла в Риме в 800-801
гг. с целью восстановления на папском престоле Льва III и «исправления
положения дел в [Римской] церкви, которое пребывало в большом расстройстве»
(«Idcirco Romam veniens propter reparandum, qui nimis conturbatus erat,
ecclesiae statum»), Эйнхард как бы мимоходом упоминает и о коронации,
в отличие от него подробно описанной во «Франкских королевских анналах»:
«Тогда-то он и принял титул императора и августа. Поначалу это было ему
настолько не по душе, что он утверждал, что знай он заранее о замысле
папы, то не пошел бы в церковь, хотя в тот день и был великий праздник
(Рождество. — А. Я.)» («Quo tempore imperatoris et augusti nomen ac-cepit.
Quod primo in tantum aversatus est, ut adfirmaret se eo die, quamvis praecipua
festivitas esset, ecclesiam non intraturum, si pontifi-cis consilium praescire
potuisset»: Einh. vita Kar. 28, p.32). В этом известии обращают на себя
внимание два обстоятельства: во-первых, то скромное, можно даже сказать,
проходное, место, которое занимает краткая заметка об имперской коронации
в сочинении Эйнхарда; во-вторых, резкое неудовольствие, вызванное, если
верить Эйнхарду, у Карла действиями папы. Как понимать в данном случае
биографа, безусловно, прекрасно осведомленного? Стал ли прямой и доверчивый
франк Карл и в самом деле, как считали некоторые авторитеты, «императором
поневоле» («Kaiser wider Willen»: Schramm), жертвой хитроумной политической
интриги Льва III, который под видом благодарности за спасение и заботы
о Римской церкви в буквальном смысле навязал ему императорскую корону,
поставив мир перед свершившимся фактом? О том, что речь шла именно о короне,
кроме «Франкских королевских анналов» сообщает также жизнеописание Льва
III в «Liber pontificalis» (2, p. 7).
Когда на майнцском съезде в августе 800 г. Карл объявил о своем решении
отправиться в Рим, вряд ли он не подозревал, что там ему предстояло провозглашение
императором. Трудно сомневаться в том, что и об этом в том числе он вел
переговоры с лично прибывшим к нему еще летом 799 г. в поисках защиты
папой (Beumann, 1958), которого король не случайно принимал не в Ахе-не,
а в периферийном Падерборне, где мог предстать перед римским первосвященником
во всем блеске покорителя и крестителя саксов, организатора саксонской
церкви. Неслучайно в созданном чуть ли не в том же 799 г. (Beumann, 1966)
или вскоре затем (Schaller, 1976) так называемом «Падерборнском эпосе»
(«Karolus Magnus et Leo Papa») Карл величается «августом». Сам чин встречи
Карла в Риме был из ряда вон выходящим: за 12 миль до городских ворот
его встречал лично сам папа, тогда как звание патриция, носителем которого
Карл тогда еще являлся, давало ему всего лишь право быть встреченным схолами
за милю до города. Но самым главным в этом ряду служит свидетельство современных
событиям «Лоршских анналов» («Annales Laureshamenses»), на аутентичность
которого, вопреки иногда высказывавшимся сомнениям (Schramm), можно положиться
(Fichtenau, 1953; 1959). Согласно «Лоршским анналам», римский синод, рассматривавший
обвинения против папы Льва и закончившийся 23 декабря 800 г. оправданием
последнего, тогда же, т. е. за два дня до коронации, обратился к Карлу
с просьбой принять императорский титул; «король Карл не пожелал отказать
в такой просьбе ... священнослужителям и всему христианскому народу и
на Рождество Господне принял титул императора вместе с помазанием от папы
Льва» («Quorum petitionem ipse rex Karolus denegare noluit, sed cum omni
humilitate subiectus Deo et petitioni sacerdotum et universi christiani
populi in ipsa nativitate Domini nostri Jesu Christi ipsum nomen imperatoris
cum consecratione domini Leonis papae suscepit»: Ann. Lauresham., a. 801,
p.38). Это недвусмысленное сообщение нельзя, разумеется, толковать (как
то делал Р.Фольц: Folz, 1964) в том смысле, будто провозглашение Карла
императором состоялось уже за два дня до коронации. В то же время ясно,
что король знал о предстоявшей на Рождество церемонии и гнев его, засвидетельствованный
Эйнхар-дом, был вызван не желанием папы навязать ему императорский титул,
а какими-то неожиданными для Карла обстоятельствами этой церемонии. Какими?
Думается, наука нашла правильный ответ на этот вопрос, усвоив и разработав
идею А. Бракманна, Э. Каспара и М. Линцеля (Brackmann; Caspar; Lintzel)
об особом «неримском», или если угодно, «внеримском» представлении Карла
об императорской власти, которое и стало причиной идеологической коллизии
с представлениями на этот счет папы Льва III, коль скоро последние не
только целиком коренились в римской традиции, но и, как то достаточно
убедительно, на наш взгляд, показал В. Онзорге (Ohnsorge, 1951, 1952,
1954, 1975), были развиты самим Львом в направлении именно римского (естественно,
папского) универсализма (если верна атрибуция Льву III «Constitutum Constantini»).
По причинам, которые сейчас будут с необходимой краткостью изложены, этот
«внеримский» идеологический комплекс можно с известной долей условности
(учитывая наличие элементов аналогичного «внеримского» представления об
империи также и в идеологических традициях других раннесредневековых монархий
Запада, например, — в англо-саксонской: Stengel, 1910; 1939; 1966 [ответ
на критику Р. Дрёгерайта: Drogereit, 1952]; некоторые коррективы см.:
Erdmann, 1951; Vollrath-Reichelt,1971) назвать «франкской имперской идеей».
Таким образом, скептицизм П.Э. Шрамма, считавшего подобную гипотезу «фантомом
современной науки» (Schramm), не встретил поддержки.
Определяющей чертой этой «франкской имперской идеи», насколько она прослеживается
по источникам, является интуиция о франках как новом избранном народе
— носителе империи (в немецкоязычной терминологии — «das neue Reichsvolk»).
Эта интуиция сложилась еще до коронации 800 г. и стала своеобразной амальгамой
представления о равночестности всех народов внутри христианской экумены,
привычного и выработанного столетиями политического существования западноевропейских
gentes и regna gentilia вне политико-идеологических рамок Римской (Византийской)
империи (оно было, как известно, сформулировано еще Исидором Севильским
в первой половине VII в. [Lowe, 1952; Borst, 1966] и, знаменательным образом,
воспроизведено четыре века спустя на другом конце Европы Илларионом, будущим
киевским митрополитом, идеологом политики Ярослава Мудрого) и очевидной
исключительности положения Франкской державы во второй половине VIII в.,
объединившей в своих пределах практически всю латинскую Европу, за исключением
Астурии и англо-саксонских королевств. Конфликт с Византией из-за того,
что франкская церковь как таковая не была приглашена на VII вселенский
(II Никей-ский) собор 787 г., восстановивший иконопочитание, всего лишь
высветил неизбежный антивизантийский аспект уже созревшего квазиимперского
политического самосознания короля франков и его окружения. Неудивительно,
в итоге, что в направленных против решений собора полемических «Libri
Carolini», созданных по поручению Карла Великого Теодульфом Орлеанским,
Карл выступает как «государь избранного народа», а Алкуин уже с 798 г.
неоднократно прилагает к государству Карла название «Imperium christianum».
В свете сказанного, недовольство Карла в церемонии коронации могли вызвать
те ее элементы, которые явно восходили к папской римско-универсалистской
модели империи и потому плохо вписывались во «франкскую модель». Прежде
всего, это, конечно же, конституирующее участие в церемонии римского первосвященника
(коронация руками папы, а также, возможно, помазание, если трактовать
consecratio в процитированном известии «Лоршских анналов» именно как помазание,
на что, вроде бы, указывает и ироническое сообщение византийского современника
— хрониста Феофана, будто Карл, по своей варварской неумеренности, был
облит миром с ног до головы: Theoph., p. 472. 30 — 473. 3), которое могло
быть понято как санкция Рима и прецедент. Последующие события показали,
что так оно и случилось: Стефан IV, преемник Льва III, прибыв в 816 г.,
в самом начале своего понтификата, к императору Людовику Благочестивому,
не забыл захватить с собой корону, которой и увенчал Людовика в Реймсе
— напоминание о процедуре 800 г., пусть и запоздалое, но идеологически
отнюдь не маловажное, так как речь шла якобы о короне самого св. Константина
Великого (намек на «Constitution Constantini»); в 823 г. императорской
короной в Риме папа Пасхалий I короновал франкского престолонаследника
Лотаря, старшего сына императора Людовика, хотя тот уже был десигнирован
отцом в качестве императора-соправителя шесть лет назад, в 817 г. (Ann.
regni Franc., a. 816 [в своей лапидарности «Анналы» излагают дело так,
как будто коронация и была главной причиной приезда папы: «Qui statim
imperatori adventus sui causam insinuans celebratis ex more missarum sollemniis
eum diadematis inpositione coronavit»], 823, p. 144, 160-161; Theg. vita
Hlud. 17, p.594; Anon, vita Hlud. 26, 36, p.620-621, 627). Эта настойчивость
Рима принесла свои плоды, и позднее, в пору ослабления Франкской державы
и сложной внутридинастиче-ской борьбы, именно коронация папами стала общепринятым
способом передачи императорской власти. Уже в 850 г. Лотарь сам пошлет
своего сына Людовика (будущего императора Людовика II) за короной в Рим.
Между тем, и при Карле, и при его сыне и преемнике Людовике положение
было совершенно иным. Во время императорской де-сигнации последнего в
сентябре 813 г. дело обошлось не только без участия папы, но и вообще
без какой бы то ни было церковной санкции: по одной версии императорскую
корону на голову сына возложил Карл (Ann. regni Franc., а. 813, p. 138:
«... coronam illi inposuit et imperialis nominis sibi consortem fecit»),
по другой — это сделал по повелению отца сам Людовик (Theg. 6, р.591-592:
«... iussit eum pater, ut propriis manibus elevasset coronam ... et capiti
suo inponeret»); и в том, и в другом случае перед нами красноречивое отличие
от аналогичной десигнации Отгона II на Рождество 967 г., которого отец,
император Отгон I, нарочно заставил явиться в Рим, чтобы короноваться
из рук папы Иоанна XIII. Отсутствие папы или какой-либо папской санкции
при коронации 813 г. тем более многозначительно, что она готовилась загодя,
почти два года, так как Карл Молодой, последний (помимо Людовика) из законнорожденных
сыновей Карла Великого, умер еще в декабре 811г. Точно гак же поступил
вскоре, в 817 г., и Людовик, самостоягельно короновав в качестве императора-престолонаследника
своего сына Лотаря (Ann. regni Franc., a. 817, р.147).
Другим моментом, который необходимо отметить в данной связи, является
титулатура, подробно изученная Э. Каспаром (Caspar); ее свидетельство
представляется особенно важным, поскольку оно до известной степени компенсирует
отсутствие высказываний на интересующую нас тему от первого лица, т. е.
самого Карла. Напомним, что аккламация в Риме в 800 г., как она донесена
до нас автором «Франкских имперских анналов», включала титул «imperator
Romanorum», и дело тут, полагаем, не в «наивности» анналиста (Lowe, 1989),
а в том, что речь идет о формуле римской аккламации, составленной, естественно,
в соответствии с папской концепцией империи. Сам же Карл, как складывается
впечатление по документам, выходившим из его канцелярии после коронации,
тщательно избегал не только эпитета «римский», но поначалу даже титула
«император» (впору вспомнить о цитированном сообщении Эйнхарда). Показательна
титулатура грамоты, изданной Карлом после Рождества 800 г. — в марте следующего
года, которую проанализировал М. Кёсслер (Kossler, 1931): «король франкский,
римский и лангобардский» («rex Francorum et Romanorum atque Langobardorum»:
MGH DD Kar. N 196); знаменательно, конечно, и то, что «франкский» компонент
титулатуры предшествует «римскому», но назвать себя «королем римским»
новоиспеченный император мог только в одном случае — если в его представлении
империя была одноприродна королевской власти, являясь всего лишь некоторой
сублимацией последней (оригинал грамоты не сохранился, но, думаем, этого
недостаточно для сомнений в аутентичности представленной в ней титулатуры,
которая подтверждается также свидетельством мурбахского формуляра: «Viro
gloriosi-ssimo illo gratia Dei regi Francorum et Langobardorum Romanorum-que»
[MGH Form., p.331, N 5], где «римский» компонент расположен вообще по
хронологическому принципу последним). Весной 801 г. был издан и капитулярий,
также демонстрирующий удивительную шаткость титулатуры Карла начального
периода его империи: «Управляющий Римской империей, сиятельнейший август»
(«Romanum regens imperium Serenissimus augustus») в соединении с датировкой
«первым годом нашего консулата» (!), причем на последнем месте, после
датировок годами правления как короля франков и лангобардов («Anno ...
regni in Francia XXXIII, in Italia XXVIII, consulates autem nostri primo»)
(MGH Capp. 1, p.204). Формула «Romanum regens imperium», подчеркнуто дистанцирующая
титулуемого от прямого «imperator Romanorum» (интересно, что к аналогичному
обороту Карл прибег еще в «Libri Carolini», где характеризовал свой квазиимперский
статус повелителя латинской Европы следующим образом: «Король франков,
управляющий Галлиями, Германией и Италией» — «Rex Francorum Gallias, Germaniam
Italiamque ... regens»), закрепится надолго, продержавшись в ряде модификаций
до 813 г. (в последний раз она встречается в грамоте Карла от 9 мая 813г.:
MGH DD Kar. N 218) (Classen, 1951).
Радикальная перемена наступает лишь весной 813 г., когда, в результате
достигнутой, наконец, договоренности с Византией, в титуле Карла появляется
определение imperator, но навсегда исчезает всякое упоминание о Риме:
«Carolus divina largiente gratia imperator et augustus idemque rex Francorum
et Langobardorum» (так, например, в послании византийскому императору
Михаилу I: MGH Ерр., 4, N 37, р.556). И напротив — именно с этого времени,
как известно, в титуле константинопольских василевсов появляется эксплицитное
указание на их «римскость»: ?acnteic РюцакоУ (Stein; Classen, 1965). Добившись
от византийских императоров желаемого — признания своего равноправия им,
выразившегося в обращении «брат», Карл принял и титул Imperator как выражение
этого равноправия. Настояв на исключительном праве на определение «римский»,
в Константинополе, пусть ценой компромисса, но сохранили уникальный римско-вселенский
характер своей империи, тогда как Карл отказался от этого определения
с тем большей легкостью, что оно и без того воспринималось им как обременительное
— выражение неприемлемой для него папской концепции империи. Тем самым,
полагая, что можно быть императором, не будучи «римским», что могут параллельно
существовать две христианских империи, Карл обнаружил непонимание самой
природы этой последней.
Такое непонимание проявилось им еще ранее, в 806 г., когда Карл обнародовал
установление о престолонаследии (так называемое «Divisio regnorum»: MGH
LL Сарр., 1, N 45), в котором, характерным образом, не проронил ни слова
об империи, ограничившись традиционным для франков династическим разделом
государственной территории на regna между своими тремя (тогда еще) сыновьями.
Историки ломают голову в поисках ответа на эту загадку, то считая, что
здесь отразилась неурегулированность отношений с Византией (Calmette,
1941; Schieffer, 1992) (но в это время Карл находился с Византией в состоянии
войны и потому, скорее, должен был бы подчеркнуть свое императорство);
то догадываясь, что вопрос о наследовании императорского титула должен
был решиться позднее (Lowe, 1989) (почему же? да и как он мог решиться
без отмены уже зафиксированной в «Divisio» равноправности братьев-королей?);
то подозревая даже, что в глазах Карла титул императора был его личным
отличием, не подлежавшим наследованию (Riche) (автор как будто забыл об
имперской коронации Людовика в 813 г.); то прибегая к очевидным софизмам:
коль скоро, как показал В. Шлезингер, титул, использованный Карлом в протоколе
того экземпляра «Divisio», который был представлен на подпись папе, выказывает
аллюзию на «Constitutum Constantini» (Schlesinger, 1958), то стало быть,
император не совсем забыл об империи (!) (Schneider, 1995). При этом почему-то
избегают признать очевидное: Карл не понимал принципиальной неделимости
империи. Он был главой Франкской империи, иными словами — очень большого,
вобравшего в себя многие народы и другие королевства, и очень могущественного
Франкского королевства (ср. неоднократно встречающееся в «Divisio» употребление
термина imperium как эпитета к regnum: «imperium vel regnum nostrum» и
т. п.; такое квантитативное понимание империи как просто большого «сверхкоролевства»
было свойственно и потомкам Карла Великого — например, его младшему сыну
Карлу Лысому, который, вернувшись в 876 г. из Рима, где он был коронован
папой Иоанном VIII, «отложив титул короля, повелел именовать себя императором
и августом всех королей по сю сторону моря» — «... ablato regis nomine
se imperatorem et augustum omnium regum cis mare consistentium appellare
praecepit»: Ann. Fuld., a. 876, p.86). A потому эта империя должна была
жить по франкским династическим законам. Говоря так, мы вовсе не хотим
присоединиться к довольно многочисленному хору критиков Карла, отрицающих
у него наличие какой бы то ни было общей политико-идеологической концепции
(Calmette, 1941; Ganshof, 1949; Halphen, 1968) и готовых признать в качестве
таковой разве что стремление по возможности во всем подражать византийским
императорам (Flasch, 1987; и мн. др.). Однако нельзя не видеть, что такая
концепция, коль скоро она все-таки существовала, никак не может претендовать
на название имперской в собственном строгом смысле этого слова, т. е.
быть концепцией христиански-универсалистской. Более того, мы готовы допустить
даже, что Карлу все же было ясно, что его империя — не настоящая, что
для того, чтобы стать настоящей, она должна была прежде всего вытеснить
из мира Римскую империю константинопольских василевсов и стать на ее место
(чего, видимо, поначалу не на шутку опасались в Царьграде) или, по крайней
мере, как-то аккумулировать ее (что и представлялось многим — вероятно,
также папе Льву XIII, — вполне возможным в форме династического брака
императрицы Ирины с овдовевшим в 794 г. Карлом). Но он сознавал практическую
неосуществимость этого (черта, роднящая его с Оттоном Великим в противоположность
визионеру Отгону III) и, тем самым, стал заложником своего политического
прагматизма и величия созданной им державы.
Так или иначе, но затруднения, которых не замечал или не хотел замечать
Карл в 806 г. и от которых со временем оказался избавлен вследствие смерти
двух из трех своих сыновей, участвовавших в разделе державы в соответствии
с «Divisio regnorum», пришлось преодолевать уже Людовику Благочестивому,
когда он в 813 г., в свою очередь, пытался урегулировать вопросы престолонаследия
(«Ordinatio imperii»: MGH LL Сарр., 1, N 136). Людовику, казалось бы,
удалось с честью выйти из положения, соединив несоединимое (неделимость
империи с традиционным для франков династическим разделом) и введя невиданный
дотоле во Франкском государстве сеньорат. Однако история ближайших десятилетий
показала нереальность этого плана: в итоге все равно возобладала привычная
идеология братского совладения (corpus fratrum), так что внук Людовика
Благочестивого император Людовик II, реальная власть которого ограничивалась
Италией, смог в 871 г. дать византийскому императору Василию II (на упрек
последнего в том, что Людовик не владеет всей Франкской державой) удивительный
ответ: «На самом деле мы правим во всем Франкском государстве, ибо мы,
вне сомнения, обладаем [также и] тем, чем обладают те, с кем мы являемся
одной плотью и кровью [т. е. западнофранкский король Карл Лысый и восточнофранкский
— Людовик Немецкий, дядья Людовика II. —A. H.], a также единым, по Божьему
[соизволению], духом» (послание Людовика к Василию дошло в составе «Салернской
хроники»: Chron. Salern., p. 122: «In tota nempe imperamus Francia, quia
nos procul dubio retmemus, quod illi retment, cum quibus una et саго et
sanguis sumus hac [sic! — A. H.] unus per Dominum spiritus»). Эти слова,
вполне естественные для мыслящего категориями corpus fratrum, в сущности
узаконивают политический партикуляризм, не просто убийственный, но и теоретически
несовместимый с фундаментальным свойством христианской империи, в полной
мере осознанным в римской традиции — ее (империи) универсальностью, т.
е. всемирностью, во всяком случае в качестве эсхатологической потенции
или неотъемлемого идеологического притязания; именно поэтому христианская
империя в принципе сингулярна и не поддается раздвоению. Таким образом,
в претендующем на идеологему парадоксе Людовика II антиимперская закваска
псевдоимперии Карла обнажилась в полной мере.
Итак, с точки зрения политико-утилитарной (ведь и Карл, и Людовик, по
собственным словам, действовали с единственной целью — «ради блага Франкского
государства», «propter regni utilitatem», как они его понимали) созданная
Карлом Великим империя была неудачным экспериментом. С историософской
же точки зрения приходится выразиться жестче: она была недоразумением,
идеологической фикцией, поведшей к (невольной?) узурпации, и в такой оценке
вряд ли что-либо может изменить ее (этой фикции) историческая живучесть,
у которой были свои особые причины, не имеющие отношения к Карлу Великому.
Напротив, апелляция к империи Карла как к историческому прецеденту ео
ipso ставит под вопрос всю традицию империи на средневековом (и не только)
латинском Западе (ср. такие позднейшие официальные названия, как «Священная
Римская империя Германской нации», которые невозможно квалифицировать
иначе, нежели contradictio in adiecto). Империя Карла была обречена на
гибель, ибо политическое развитие Запада двигалось от варварских племенных
королевств в сторону ранненациональных монархий, и в рамках этой эволюции
для империи просто не было места.
Библиография
открывается
в новом окне |
