От меркантильного утилитаризма «жирного» пополана до гуманизма — огромная дистанция. Гуманисты замкнуты в собственном искусственном универсуме культуры, тогда как купцы живут чисто земными интересами. Мир идеальных ценностей первых слабо коррелирован с практически-деловым миром вторых. Культура, создаваемая поэтами, художниками и мыслителями, далеко отстоит от цивилизации, выстраиваемой при активном участии деловых людей. И тем не менее существовала связь между этими столь разными и даже противоположными мирами (34- См.: Баткин Л. M. О социальных предпосылках итальянского Возрождения // Проблемы итальянской истории. М., 1975. С. 249.) И дело не в том, что немало гуманистов не чурались коммерческого и банковского дела. Не было ли в какой-то мере миропонимание, сформулированное гуманистами, сублимированным и преобразованным в искусстве и литературе выражением потребностей той самой буржуазии, которая в своих интимных откровениях обнажала иной свой облик, не идеализированный и утопический, но сугубо земной и прозаичный? Разумеется, поле творчества гуманистов было несравненно богаче и шире, нежели сфера деятельности коммерсантов или предпринимателей, но не эта ли прагматическая сфера служила основой для произрастания благоухающих цветов Возрождения?
Разница между гуманистами и купцами заключалась в том, что последние оставались в своем времени, тогда как первые осуществили прорыв в вечность или в «большое время» культуры. На картинах и портретах итальянских и фламандских мастеров богатые купцы предстают перед нами нарядно-величественными и благочестивыми людьми, щедрыми дарителями, основателями госпиталей, украшателями церквей и прочих общественных зданий, тогда как в интимных записях и «семейных хрониках» обнажаются их безжалостный эгоизм и цинично-инструментальное отношение к согражданам и контрагентам коммерческих сделок.
У делового человека эпохи Возрождения было два облика. Он сочетал культуру с коммерцией, религиозность с рациональностью, благочестие с аморальностью. Освобождая политику от морали, он действительно был «макиавеллистом до Макиавелли». Он пытался перестроить отношения между моралью и религией таким образом, чтобы вера в Нога не служила препятствием для его не слишком чистых операций.
Последнее, правда, не всегда удавалось, и было немало купцов и банкиров, которых страх перед геенной огненной побуждал хотя бы в последний час раздаривать свои богатства бедным и церквам. «Меланхолия» (malinconia), которая столь часто встречается на страницах философских трактатов и в искусстве Возрождения, это не сентиментальная грусть, а, как выясняется, в частности, при чтении купеческих «семейных хроник» и завещаний, куда более тягостный и неизбывный страх перед вечным проклятьем, основанный на неверии в возможность спастись. В конце изучаемого периода «меланхолия» становится широко употребительным обозначением господствующих настроений в купеческих кругах. Исследователи называют Ренессанс «золотым веком меланхолии» и указывают на то, что слово «отчаяние», которое относительно редко употреблялось в текстах предшествующего периода, становится очень частым в текстах Ренессанса (35- Delumeau 1. Le péché et la peur: La culpabilisation en Occident (XIII—XVIII siècles). P., 1983.)
«Нечистое сознание» делового человека, его опасения перед превратностями земной судьбы, усугубленные страхом загробных кар, — симптом и спутник развития индивидуализма.
Впрочем, заботы о спасении души не служили препятствием для средиземноморских купцов в их торговле с врагами христианства — мусульманами. Испанским и итальянским купцам ничего не стоило нарушать запрет экспорта оружия арабам и туркам. Баснословные прибыли давала торговля рабами-христианами, и Петрарка в удручении писал о «грязном народце» рабов, которые заполняли улицы Венеции и оскверняли этот прекраснейший город (36- Kedar B. Z. Merchants in Crisis: Genoese and Venetian Men of Affairs and the Fourteenth-Century Depression. New Haven; L., 1976. P. 127.)
Означают ли эти факты, что погоня за прибылью не ставила купца и финансиста в трудное положение морального разлада? Многочисленные осуждения ростовщических операций побуждали флорентийские власти ограничивать величину допустимого процента, ростовщической прибылью считали такую, которая превышала 15 или 20 %. Власти Констанца запрещали гражданам взимать более 11 % за ссуду. Завещания многих деловых людей приоткрывают завесу, скрывающую их муки совести и страхи перед загробными карами: они отказывают в пользу бедных значительную долю своего имущества (37- Brandt A. Mittelalterliche Bùrgertestamente. Heidelberg, 1973.) Франческо Датини в старости обратился к покаянию, совершил паломничества, постился и в конце концов оставил почти все свое огромное состояние (75 тыс. флоринов) на дела милосердия, что тем не менее не избавило его от чувства вины и «меланхолии». Среди венецианских дожей насчитывалось несколько лиц, которые сложили свои должности по моральным соображениям, и были богачи, закрывшие свои лавки и ушедшие в монастырь.
Разумеется, препятствия для безудержного накопительства не всеми купцами ощущались в одинаковой мере. Отмечено, в частности, что итальянцы более активно искали путей обхода церковных запретов ростовщичества, нежели ганзейцы.
Средневековье переняло у античности образ Фортуны — воплощения слепой судьбы, постоянно вращающей колесо, которое то поднимает, то сбрасывает уцепившихся за него искателей удачи. Пожалуй, никому в средневековом обществе этот образ не подходил в такой же мере, как купцу. Слово «fortuna» сохраняет два значения: «судьба, удача» и «большая сумма денег, богатство». И это не случайно. Не оставляющее купца чувство риска связано с представлением о судьбе, играющей человеком. К концу средневековья мысль о судьбе, произвольно раздающей удачи и поражения людям, становится особенно напряженной и неотступной — как у купцов, переживающих быстрое обогащение