На сей раз, после того, как кардинал де Роан
снова спросил у духа кардинала Ришелье о
будущем Луизы де Андуйе, Калиостро вздрогнул и произнес другое слово:
— Театр.
— Какой театр? —
заволновалась Ташеретта де Андуйе. — Почему он назвал театр?
Разве может быть у молодой дамы столь знатного происхождения, как моя внучка,
будущее на каких-то жалких деревянных подмостках? Или я опять ошибаюсь. Луиза,
ну
что же ты молчишь?
Пунцовая краска по-прежнему не сходила с лица
девушки. Но теперь, после того, как
устами медиума дух поведал ей о будущем, она понемногу стала приходить в себя.
— Бабушка, я,
действительно, мечтаю о театре, — пролепетала Луиза, — ведь это так
интересно. Сегодня ты — царица Савская, завтра — Джульетта, а через неделю —
Клеопатра. Разве это не прекрасно — каждый день быть какой-то новой, не такой,
какой
тебя привыкли видеть?
Ташеретта де Андуйе от ужаса и негодования
едва не забыла о том, что нельзя снимать
руки с блюдечка. Если бы не обстоятельства, она наверняка всплеснула бы руками.
— Боже мой, Луиза, что ты
говоришь? И это я слышу от тебя, наследницы графского
титула. Ну ничего, скоро мы отправимся домой и там поговорим более
обстоятельно.
Стараясь держать себя в руках, старая графиня
повернулась к кардиналу де Роану.
— Простите меня, ваше
высокопреосвященство, вы можете продолжать.
Констанция, которая с неослабевающим
вниманием следила за происходящим,
заметила, как господин Бомарше снисходительно
улыбнулся. На его лице словно было
написано — пусть глупцы повеселятся.
Переведя взгляд с соседа слева на соседа
справа, Констанция увидела его лицо в яркой
вспышке пламени из камина. На нем была какая-то забота, отрешенность. Кардинал
де
Роан был мысленно где-то далеко. О чем думала сама Констанция? Об этом не мог
бы
догадаться даже самый проницательный медиум. Всеми своими мыслями она
перенеслась
туда, где среди холмов бушевал и искрился водопад, где в холодном ручье
плавала,
сверкая серебристыми боками, форель, где она, Констанция Реньяр, любила сидеть
на
широком, нагретом ласковыми солнечными лучами камне и смотреть на воду.
Сколько же времени прошло с тех пор? Сколько
же ей пришлось пережить? Она узнала
уже, наверное, все, что только может узнать в своей жизни женщина — любовь и
измену,
страсть, ненависть, предательство, самоотречение, жестокую болезнь и радость от
жизни.
Похоже, что кардинал де Роан относился к
спиритическому сеансу весьма серьезно. Он
обвел взглядом присутствующих и, обращаясь к графу Калиостро, произнес:
— Госпожа де Сен-Жам.
Из горла Калиостро донеслись несколько
протяжных стонов, а затем, после тяжелого
вздоха, итальянец чужим голосом сказал:
— Гимен.
На сей раз пришлось густо покраснеть госпоже
де Сен-Жам. Имя принца Гимена,
знаменитого богача и светского гуляки, столь прочно ассоциировалось в Париже с
пороком, что госпожа де Сен-Жам тут же принялась оправдываться:
— Я не знаю, что он имеет в
виду. Вы же знаете, мы всего несколько раз виделись с
принцем Гименом. Сейчас он уехал. Между нами не может быть никакой связи. Это
какое-то недоразумение. Прошу вас, ваше высокопреосвященство, повторите вопрос
еще
раз.
Однако Калиостро ответил тем же самым словом.
Судя по всему, события, которые
должны были произойти с госпожой де Сен-Жам, каким-то образом были связаны с
принцем Гименом. Но пока все это оставалось глубокой тайной, скрытой под мраком
времен. Для господина де Лавеля и знаменитого писателя Бомарше никаких
сообщений у
духа кардинала Ришелье не было. И если Бомарше, узнав об этом, лишь
презрительно
фыркнул, то толстяк де Лаваль вздохнул с явным облегчением. Скорее всего, де
Лавалю