сомнение. Вместо необходимой обществу веры, они понесли за собой в века свою
странную философию, вооруженную молотом, жаждущую разрушения «.

Я попытался было возразить ей:

» Но ведь с помощью разума поверяет все наука «, — сказал я.

Но она тут же спокойно ответила:

» Светящаяся своим обманным светом наука вышла из лона ереси. И речь ведь шла не
столько о том, чтобы реформировать церковь, сколько о том, чтобы даровать человеку
безграничную свободу. А ведь это означает гибель всякой власти. Я все это видела.
Последствия успехов, достигнутых реформатами в борьбе с католичеством, которое уже
взялось за оружие и стало более грозной силой, чем сам король, сокрушили власть
монарха, которую Людовик XI с таким трудом утвердил на развалинах феодализма. Мы
стояли перед угрозой уничтожения религии и королевской власти. На их обломках
буржуазия всего мира хотела договориться между собой «.

Я снова попытался опровергнуть ее утверждение:

» Но ведь тогда, во времена Мартина Лютера и Жана Кальвина, еще не было никакой
буржуазии «.

Она резко оборвала меня:

» Третье сословие существовало уже давным давно, и, таким образом, борьба эта
вылилась не на жизнь, а на смерть — между новыми силами и узаконенной старой верой.
Католики выражали материальные интересы государства, знати и духовенства. Это был
поединок до победного конца, поединок между двумя гигантами. Варфоломеевская ночь,
к несчастью, была только одной раной, нанесенной в этой битве. Вспомни только, во что
обходятся те несколько капель крови, которые в нужный момент мы боимся пролить —
ведь в последствии приходится проливать эту кровь потоками!«

» Революции не бывает без крови, — сказал я. — Это неизбежно. Как неизбежна смена
старого новым «.

Она мрачно посмотрела на меня, и я едва усидел на месте — столько было в этом
взгляде необъяснимого укора и сожаления.

» Да, ты все время пытаешься рассуждать с точки зрения разума. Разум, революция,
государство. Но человеческому разуму, который витает над государством, грозит
неминуемая беда. Когда он обессиливает под тяжестью какого-либо события, он не
находит себе равных, чтобы те справедливо его рассудили. У меня очень мало равных мне.
Большинство состоит из глупцов — этими словами объясняется все. Если Франция сейчас
осыпает меня проклятиями, то виной этому та посредственность, которая преобладает там
и преобладала во все века. Потрясения, пережитые мной, слишком велики — царствовать
в мое время отнюдь не означало давать аудиенции, устраивать балы и подписывать указы.
Я могла совершать ошибки, я ведь все — таки женщина. Но почему же тогда не нашлось
ни одного мужчины, который умел бы стать выше своего века? Герцог Альба был
бесчувствен, как камень, Филипп II под влиянием католичества совершенно сошел с ума,
Генрих IV был игроком и распутником, Людовик XI явился слишком рано, Ришелье —
слишком поздно. Все равно, добродетельная я или преступна, виновна в Варфоломеевской
ночи или нет, я готова принять на себя вину. Пусть я буду звеном никому неизвестной
цепи, соединяющей этих двух великих людей — Людовика XI и кардинала Ришелье.
Когда-нибудь писатели со склонностью к парадоксам спросят себя: не случалось иногда
так, что тот, кого в народе было принято считать палачом, в действительности являлся
жертвой? Сколько раз люди предпочитали уничтожить божество, которому они
поклонялись, лишь бы не обвинить в чем-нибудь самих себя. Все вы готовы плакать,
когда во имя нужного дела гибнут какие-то две сотни простолюдинов, но вы никогда не
прольете слез над бедствиями поколения эпохи целого мира. Словом, вы забываете, что
политическая свобода, что спокойствие страны, что даже наука-это дары, за которые
судьба неминуемо заставляет нас расплачиваться кровью!«

Мне стало не по себе.