Андрей Балабуха (Санкт-Петербург)
Ипатия, или любовь к совершенству
"Чайка" #11(51) от 4 июня 2003 г.
http://www.chayka.org/oarticle.php?id=942
Ослепительная красота в сочетании с разносторонностью талантов, глубокой мудростью и неколебимым мужеством прославили ее еще при жизни, а трагическая гибель превратила эту жизнь в легенду, сделав имя Ипатии нарицательным. История обошлась с нею жестоко: до нас не дошел ни один из ее научных трудов, а биографические сведения отрывочны и туманны. И все-таки по ним можно восстановить образ и судьбу этой удивительной женщины.
Дочь Теона
Во второй половине IV столетия Рим, по-прежнему владычествовавший в Средиземноморье, содрогался и неуклонно сокращался под все более мощными ударами варваров. Сотрясали его и внутренние нестроения — узурпации власти, гражданские войны и религиозные распри. Все болезненнее ныла еще незримая, но уже вполне ощутимая трещина, которая под конец века приведет к распадению гигантской империи на две — Западную, со столицей в Риме, и Восточную, со столицей в Константинополе. В этом-то, становившемся все неуютнее мире и родилась в 370 году девочка, которую, словно прозревая высокое предназначение, нарекли Ипатией, что в переводе с греческого как раз и означает «высокая».
Благодаря отцу — видному математику, астроному и знатоку механики Теону-младшему Александрийскому, она со младых ногтей приобщилась к миру знаний. Да и как иначе, если живешь в самом средоточии этого мира? Даже вдвойне: не только в Александрии, крупнейшем культурном центре того времени, но еще и в Мусейоне — храме муз, то есть наук и искусств, университете и Академии наук одновременно…
Правда, здешний золотой век давно миновал. Первый раз Мусейон, включавший и знаменитую на весь мир Александрийскую библиотеку, горел давным-давно, еще при Цезаре и Клеопатре; и хотя со временем число папирусных свитков и пергаментных кодексов пополнилось и даже стало больше прежнего, многое все равно оказалось утраченным безвозвратно. Но в III веке, при императоре Аврелиане, библиотека снова пострадала — сопровождавшие кровавую междоусобицу пожары уничтожили почти весь квартал, где она находилась.
Когда вновь воцарился мир, остатки библиотеки (из более чем двух миллионов книг уцелело около семисот тысяч) перенесли в юго-западную часть города — в Серапейон, самый знаменитый и самый прекрасный из александрийских храмов. «Многочисленные внутренние дворики, окруженные колоннадами, тенистые аллеи, дышащие жизнью статуи, рельефы, фрески, — писал римский историк Аммиан Марцеллин, — все это украшает Серапейон так, что после Капитолия, которым увековечивает себя достославный Рим, ничего более великолепного Вселенная не знает».
Увы, даже самый великолепный и почитаемый храм — не крепость, и стены Серапейона не смогли послужить надежной защитой.
Падение Серапейона
К тому времени Ипатии исполнился двадцать один год. Живо интересуясь отцовскими занятиями, она увлеклась геометрией и сызмальства исчерчивала стилом вощеные таблички, доказывая теоремы, а в ясные ночи поднималась с Теоном на крышу, чтобы наблюдать звезды. Обнаруживая незаурядные способности к механике, она не только любила подолгу смотреть, как работают ремесленники, но и сама мастерила инструменты для астрономических измерений. Немало времени проводила Ипатия и за книгами философов. Такая широта интересов, поразительная работоспособность, острота ума, глубокое понимание Платона и Аристотеля не могли не снискать ей уважения ученых Мусейона. И стоит ли удивляться, что уже в шестнадцать лет она облачилась в темный плащ философа и обзавелась первыми учениками?
Однако события внешнего мира властно вторгались в спокойное течение жизни за стенами Мусейона. В городе, да и во всей стране царило странное двоевластие: императорский префект, наделенный всеми полномочиями, опирающийся на мечи и копья гарнизона, все больше становился фигурой номинальной; подлинным же владыкой мало-помалу делался архиепископ, формально никакой светской властью не облеченный. Парадоксальная эта ситуация постепенно складывалась уже в течение семидесяти лет — с тех пор, как Миланским эдиктом императора Константина I Великого христианство было в 313 году провозглашено официальной религией. От этого события многие ждали некоего чудесного изменения жизни, но чуда не произошло. Зато антагонизма добавилось: люди, сохранившие верность старым богам, любые беды и напасти приписывали торжеству новой религии, тогда как среди христиан все чаще раздавались голоса, требующие полного искоренения язычества.
Голос архиепископа александрийского Феофила, прозванного в народе «христианским фараоном», звучал громче прочих. Настойчиво добивался он от императора Феодосия I Великого указа об уничтожении языческих храмов Египта: недавно оглашенного запрета поклоняться и совершать жертвоприношения идолам ему было мало. Наряду с религиозным рвением архиепископом двигал и прагматический расчет: как и любая другая, власть его нуждалась в деньгах, и копившимся веками храмовым сокровищам надлежало пополнить его казну. А поскольку больше всего ценностей сосредоточилось в александрийском Серапейоне, с наибольшим усердием Феофил хлопотал при дворе о дозволении уничтожить именно его.
И своего добился. Утром предводительствуемая монахами толпа устремилась к Серапейону. И хотя на помощь защитникам храма поспешили многие горожане, возмущенные посягательством на красу и гордость Александрии, участь храма была решена — архиепископ хорошо подготовил нападение. Правда, обороняющиеся предприняли несколько отчаянных вылазок, но уже к полудню сады, дворики и залы Серапейона заполонила разъяренная толпа. Обуреваемые духом разрушения фанатики крушили все: разбивали статуи, выламывали двери, портили фрески… А тем временем несметные храмовые сокровища под надежной охраной были переправлены во дворец Феофила.
Кто-то крикнул, что следует немедля уничтожить проклятые книги идолопоклонников, и толпа ринулась к библиотеке. С оружием в руках ее попыталась защитить горстка ученых, но даже окажись на их месте ветераны победоносных римских легионов, это ничего бы не изменило: слишком непомерен был перевес сил. Книги сбрасывали с полок, рвали, топтали; рукописи, за которые в свое время отдавались целые состояния, летели в костры. К вечеру Мусейон прекратил существование; Александрийская библиотека была почти полностью уничтожена.
Этот день Ипатия провела взаперти, под охраной преданных рабов. Но погибли ее брат и жених, поэт и философ Элладий (верность его памяти она сохранит до конца дней). Отец спасся буквально чудом — какие-то доброхоты подобрали его, раненого и потерявшего сознание, и под покровом темноты принесли домой, вверив дочерним заботам и уходу (в науке врачевания Ипатия тоже знала толк).
Школа Ипатии
После разгрома Серапейона многие ученые навсегда покинули Александрию. Но Теон, оправившись от ран, выждал несколько месяцев, пока поулеглись страсти, и в собственном доме открыл частную школу, где принялся обучать желающих механике и астрономии. Он считал, что спасать надо не столько свитки, барельефы или фрески, сколько само представление о преемственности культуры и познания, о назначении науки и непреходящей ценности искусства. Вместе с отцом возобновила преподавание Ипатия.
Все свободное время она проводила над книгами или совершенствовалась в искусстве наблюдать звезды. Развивая идеи греческого астронома, математика и географа I века Клавдия Птолемея, Ипатия написала книгу комментариев и уточнений к его «Альмагесту», третьим, завершающим томом вошедшую в сочинения Теона, — этим дочь как бы ставила памятник отцу, не успевшему закончить свой труд.
Еще один комментарий Ипатия посвятила сочинениям Диофанта по геометрии, а следуя за Аполлонием Пергским, написала работу о конических сечениях, откуда пришли в математику гипербола, парабола и эллипс. Впрочем, от преподавания математики Ипатия постепенно перешла еще и к чтению лекций по философии. Ее толкования Платона и Аристотеля поражали обстоятельностью и глубиной. Она относила себя к неоплатоникам, но ее строгий, подчиненный законам механики мир чисел и геометрических фигур был далек от мистических озарений других философов этой школы. С не меньшим блеском читала Ипатия и лекции о Гомере или греческих трагиках. Казалось, в этой молодой женщине воплотилась вся мудрость прошлого.
Когда ты предо мной и слышу речь твою,
Благоговейно взор в обитель чистых звезд
Я возношу — так все в тебе, Ипатия,
Небесно — и дела, и красота речей,
И чистый, как звезда, науки мудрой свет…
— обращался к ней Паллад Александрийский, один из последних блистательных поэтов эллинистического мира.
Слава ее школы распространилась по всему культурному миру. Быть учеником Ипатии считалось честью, и жаждущие знаний стекались в Александрию отовсюду. Были среди них и христиане — один из ее любимых учеников, Синесий, ставший вскоре епископом птолемаидским, даже богословские труды выпускал в свет лишь с одобрения Ипатии. Некоторое время учился у Ипатии даже ее будущий убийца — племянник архиепископа Феофила, Кирилл.
Посещать дом Ипатии вошло в моду — вокруг нее собирался весь цвет ученой Александрии, нередко бывал тут и префект Орест. Между тем время вовсе не способствовало занятиям науками. Даже математика вызывала подозрения: в церквах нередко молили Господа обрушить гнев на головы «математиков, колдунов и прочих злодеев». Астрономия, кстати, считалась в те времена разделом математики — звездочетов именовали математиками даже в официальных документах. В 409 году императоры Гонорий и Феодосий II издали специальный закон, которым всем математикам вменялось в обязанность явиться к епископу, отречься от богопротивных взглядов, предать огню списки своих заблуждений и поклясться впредь блюсти христианскую веру. Тех, кто отказывался отрекаться и каяться, предписывалось изгонять из Рима и прочих городов. Осмелившихся же нарушить это установление или под прикрытием ложной клятвы продолжавших тайком заниматься своей профессией надлежало карать безо всякого милосердия.
По счастью, Ипатия не пострадала: даже архиепископу Феофилу льстило, что в его городе существует школа, равной которой нет ни в Риме, ни в Константинополе. Александрийцы вообще непрочь были порассуждать о том, что былая слава Афин закатилась, и ныне они вправе гордиться лишь душистым аттическим медом, тогда как здесь блистает Ипатия, и весь Египет питается ее посевом.
Труды и беспокойства
Помимо теорий, занималась Ипатия и делами практическими. Александрия была самым крупным портом Средиземноморья; в ее гаванях — Западной (или Эвносте, что означает «Счастливого плавания»), Киботе (названием обязанной прямоугольной форме — в переводе это просто «Ящик»), а также Восточной, делящейся в свою очередь на Большую и Малую — собиралось такое число судов из разных стран, какого даже в пору расцвета не видывали ни гордые Афины, ни златокипящий Карфаген. Можно сказать, что город, осененный вознесшейся на 120 метров трехъярусной башней Фаросского маяка, в немалой мере жил морем. Под карнизом, венчающим первый ярус великого творения зодчего Сострата из Книда, сверкала золотом надпись: «Богам-спасителям для спасения мореплавателей». По его примеру Ипатия решила принести мореходам собственный дар.
Изобретенный ею прибор получил название астролябии. Он представлял собой бронзовый диск диаметром около 15 см с нанесенными по окружности градусными делениями и небольшой ручкой-кольцом для подвешивания на палец. На оси диска крепилась вращающаяся линейка-алидада с двумя прорезями-диоптрами. Вплоть до XVIII века моряки всех стран вычисляли местонахождение судна, с помощью астролябии определяя высоты светил над горизонтом.
Для нужд астрономов Ипатия создала другой прибор — планисферу; с ее помощью можно рассчитывать время восхода и захода светил; еще в XV-XVI веках планисферой пользовались, скажем, такие великие ученые, как поляк Николай Коперник или датчанин Тихо Браге.
Некоторые из ее изобретений исправно служат и по сей день. Пузырьковый уровень, позволяющий с высокой точностью определять горизонтальность поверхностей, применяется где угодно — от строительства до геодезии и топографии. Поплавковый же ареометр, с помощью которого определяется плотность жидкостей, знаком, в частности, всякому водителю.
Увы, пользуясь всем этим, мало кто вспоминает Ипатию — такова уж судьба большинства изобретателей. И трудно сказать, автором каких еще инструментов и приборов, прекрасно известных многим из нас, являлась эта удивительная женщина — современники утверждают, что число ее изобретений перевалило за дюжину…
Однако не только этим ограничивался горизонт Ипатии. Умирая, отец взял с нее слово, что во имя науки она никогда не будет вмешиваться в распри правителей и не даст вовлечь себя в междоусобицу. Ее миссия в другом — всеми силами оберегать немногие оставшиеся ростки знаний, чтобы их окончательно не вытоптали орды варваров или фанатичных монахов. Долгие годы Ипатия так и жила, храня невозмутимость среди разгула страстей. Она не отменяла лекций даже в те дни, когда искусные подстрекатели провоцировали кровавые столкновения на улицах, а благоразумные горожане не высовывали из дому и носа. Под шум уличных беспорядков она толковала идеи Платона, а в ночи поджогов ее видели у астрономических приборов.
Но чем больше возрастала слава Ипатии, тем чаще обращались к ней за советом и в делах, не имеющих касательства к философии, математике или астрономии. С нею обсуждал свои государственные заботы префект Орест — и значит, ее мысль и слово косвенным образом могли отзываться на жизни Александрии и всего Египта. Потом ее избрали в городской совет — отказаться Ипатия не смогла, хотя понимала, что нарушает данное когда-то отцу слово. Все это наполняло душу тревогой и недобрыми предчувствиями…
Последние дни
После смерти в 412 году архиепископа Феофила главой Александрийской церкви был избран (точнее, собственно, захватил это место) племянник покойного, Кирилл. Вместе с епархией он унаследовал и многие дядюшкины свойства — как добрые, так и дурные: в вере он оставался тверд, в личной жизни — безупречен; однако перенял не только Феофилову жажду власти, но и его неразборчивость в средствах. Даже церковные биографы отмечают, что сей пастырь (впоследствии, заметим, причисленный к лику святых) «был… предрасположен более к честолюбию, чем ко святости».
Первыми, за кого взялся Кирилл, были новатиане — последователи названной по имени римского священника III века Новатиана христианской секты, отпавшей от церкви в 250 году, во времена императора Деция. Люди суровых жизненных правил, они собрали в своих храмах немалые богатства. Со свойственным ему красноречием (уроки Ипатии не пропали даром!) Кирилл произнес зажигательную проповедь, и толпа ярых его приверженцев бросилась на новатиан. Их церкви были опустошены и закрыты, а деньги, драгоценная утварь и все имущество новатианского епископа оказались в руках Кирилла.
Дальше — больше. Издавна в Александрии жило немало иудеев. Не желая мириться с тем, что изрядная да еще и довольно богатая часть населения остается вне его власти, архиепископ принялся разжигать вражду христиан к иудаистам. В городе участились стычки, все яростней звучали взаимные упреки; начались ночные поджоги, по утрам на улицах находили убитых…
Однажды на рассвете сам Кирилл во главе вооруженной толпы направился в иудейские кварталы, дабы раз и навсегда очистить город от «врагов веры». Опустошались синагоги, подвергались разграблению меняльные конторы, ювелирные мастерские, склады, лавки и частные дома. В итоге все иудейское население — десятки тысяч людей — было изгнано из Александрии, а казна Кирилла заметно пополнилась награбленным.
Возмущенный префект написал в Константинополь, донося о происшедшем императору. Однако жалоба эта мало озаботила Кирилла: послав кому следует щедрые подношения, он по-своему истолковал события и свалил всю вину на иудеев. Тем не менее позиция, занятая префектом, раздражала: Оресту следовало бы понять, кто настоящий хозяин Александрии, смириться и не беспокоить двор никчемными жалобами. Чтобы преподать префекту предметный урок, Кирилл натравил на него фанатиков-монахов, которые чуть было не расправились с Орестом (по счастью, тот отделался только раной). Схваченный на месте преступления монах Аммоний был казнен, однако тут же демонстративно причтен Кириллом к лику мучеников под именем Таумасия («Чудесного»).
Убийство Ореста в планы Кирилла не входило: ничего, кроме вреда, оно бы не принесло. Отношения с константинопольским двором, и без того достаточно натянутые, лишь обострились бы до крайности, а на место убитого префекта прислали бы другого, может быть, еще менее сговорчивого. Но продолжать давление было необходимо.
Это соображение и решило участь Ипатии, которую многие в городе почитали ближайшей советчицей и другом префекта. В марте 415 года, в великопостный день, когда она возвращалась домой, неподалеку от стоящей на набережной церкви Кесарион дорогу ей преградила разъяренная толпа. Ипатию стащили с носилок, швырнули на землю, поволокли к церкви. Там — в священном для каждого христианина месте! — монахи сорвали с нее одежды и острыми краями устричных раковин заживо сняли с женщины кожу. Потом мертвое тело выволокли на площадь, где был заранее разожжен огромный костер, расчленили останки и бросили в пламя.
Страшная весть сломила Ореста. Он даже не рискнул послать в Константинополь доклада о случившемся: по словам летописца, убийство Ипатии «угасило вражду» между архиепископом и признавшим поражение префектом…
Как писал современник этих событий, весьма осторожный церковный историк Сократ Схоластик, убийство Ипатии «навлекло немало позора и на Кирилла, и на александрийскую церковь», хотя и не знаменовало собой прекращения вандализма: шестьдесят лет спустя, в 475 году, была сожжена богатейшая библиотека (она же — университет) в Константинополе.
Борьба за Ипатию
Живая, Ипатия мешала многим; мертвая — оказалась многим нужна. Прежде всего, самим христианам: в X веке к лику святых была причислена никогда реально не существовавшая Екатерина Александрийская: ее житие до деталей повторяет судьбу Ипатии, только дочерью она была не александрийского астронома Теона, а царька ликийского города Ксанфа, и растерзана была не христианскими фанатики, а их гонителями-язычниками…
В эпоху Просвещения Ипатия стала символом укора религиозному фанатизму: именно так писали о ней французы Вольтер и Леконт де Лиль. Английский просветитель XVIII века Джон Толанд говорил, что Ипатия — «добродетельнейшая, ученейшая и достойнейшая дама, разорванная на куски александрийским духовенством, чтобы удовлетворить гордость и жестокость своего архиепископа». Ей посвящали романы (на русский язык переведены два — немца Фрица Маутнера и англичанина Чарлза Кингсли), ее писали художники и ваяли скульпторы.
В XX веке феминистки провозгласили Ипатию родоначальницей и символом своего движения.
Всяк стремился увидеть в ней свое. Сама же Ипатия просто стремилась к совершенству. «Афина по уму, Гера по осанке, Афродита по красоте» — писали о ней при жизни. Увы, людское совершенство слишком редко выдерживает столкновение с несовершенством мира…
_Hypatia.jpg)