ЛИЧНАЯ
ТРАГЕДИЯ РИЧАРДА ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ
Из мира, где некогда все казалось великим и простым, Ричард возвращался
в мир, сложность которого он хорошо знал с юности. Ему не только было
известно, что конец сирийской эпопеи не обеспечит ему триумфа на Западе.
Он знал, что в создавшейся крайне напряженной атмосфере фокус потоков
политической ненависти, которые в ней бушевали, сосредоточился именно
в нем. Перед лицом раненого льва не было в Европе такой лисицы, которая
не собиралась бы его лягнуть. Он знал, что император Генрих не прощает
ему дружеских отношений и близкого родства с соперником Гогенштауфенов,
Генрихом Львом, что он ставит ему в вину признание прав Танкреда на сицилийскую
корону - император считал эти права своими; что Леопольд Австрийский обижен
на него со времен Аккры; что Раймунд Тулузский готовит ему враждебную
встречу в Марселе. Он был осведомлен не только о том, что Иоанн борется
против его власти в Англии, а Филипп произвел вторжение в его французские
владения, но что этот последний клеветал на него, как мог, объезжая дворы
и возводя на него бывалые и небывалые вины, вроде того, что Ричард подослал
убийц к герцогу Монферратскому и отравил самого Филиппа, "отчего
он оплешивел". Еще худшие россказни вроде обвинения Ричарда в предательстве
Святой земли распространял, разъезжая по Германии, лихой воин - епископ
Бове.
В общем, берега Западной Европы должны были оказаться негостеприимными
для Ричарда. Зная это, он составил сложный план возвращения. В течение
некоторого времени он без особого смысла бороздил в разных направлениях
море, не решаясь как будто фиксировать свой путь. Затем он решил держать
его на восточный берег Адриатики, чтобы инкогнито через земли австрийского
герцога пробраться во владения Генриха Льва и с его поддержкой произвести
высадку в Англии. Несмотря на принятые меры - "он отпустил густую
бороду и длинные волосы, он приспособил одежду и все прочее на манер людей
страны", Ричард был узнан. Весть о прибытии и крушении у берега его
судна распространилась, и его подстерегали. "На самом быстром коне
в сопровождении только одного спутника спешил он по пути к Вене и, прибыв
к ней ночью, нашел убежище в небольшой деревне. Когда спутник его отправился
закупать съестные припасы, король, утомленный долгой дорогой, лег на постель
и уснул. А спутник, пытавшийся разменять деньги, был узнан одним слугою
герцога, схвачен и отведен к герцогу". Под пыткой он вынужден был
открыть местопребывание Ричарда, и по его указаниям за ним явились немедленно
и взяли его спящим (25).
21 декабря Ричард посажен был в заточение в замок Дюренштейн на высоком
берегу Дуная. "В том году многие паломники, ушедшие с королем из
Сирии, вернулись к праздникам рождества в Англию, надеясь найти там короля.
И когда их спрашивали о нем, они отвечали: не знаем. Его корабль видели
в последний раз в Бриндизи, в Апулии".
Державные политики Европы зашевелились. "Ценнее золота и серебра
была для них" пришедшая из Австрии весть. "Знаю, что порадую
тебя, - пишет Генрих Филиппу, - враг нашей империи и смутитель твоего
царства, возвращаясь домой, по божию изволению потерпел крушение... Ныне
возлюбленный сын наш Леопольд... держит его в плену". Однако Генрих
VI не оставил у него Ричарда, но потребовал пленника к себе, ибо, как
он выразился, "невместно королю быть в плену у герцога". Ричард
недолго оставался в Австрии и скоро перевезен был под охрану германского
императора.
Об этом плене, который вызвал рой тревожных слухов и легенд, сам король
в письме к матери выразился, что его держат в нем "честно" (honeste).
В более тщательной, чем прежде, оценке традиции Ричардовой эпопеи рассеялось
без остатка красивое сказание, явившееся впервые в "Реймсской хронике"
XIII века. Оно рассказывает, будто местопребывание короля долго оставалось
неизвестным и друзья и слуги тщетно искали его. Темницу его открыл трувер
Блондель, запевший под его окном песню, которая была им сложена когда-то
вместе с Ричардом. И когда, допев первый куплет, он услышал, как с вершины
башни кто-то отвечает ему вторым, он узнал пленника, стоявшего у окна.
Но так как подлинный Блондель не рассказал ничего подобного и вообще до
XIII века этот эпизод был неизвестен, то его, очевидно, следует отнести
к более позднему творчеству. На самом деле, первые посланцы из Англии
встретили Ричарда у Оксен-Фурта, когда его везли на сейм в Шпейер, и с
этого момента начались переговоры о его освобождении. Сцена, которая разыгралась
в Шпейере, имела результатом лишь то, что сердца многих имперских князей
склонились в пользу пленника. С большим достоинством и полною искренностью
Ричард отбросил все голословные и объяснил все серьезные обвинения, которыми,
ораторствуя с высоты своего трона, осыпал его Генрих: убийство Конрада,
козни против жизни Филиппа, унижение Леопольда, поддержка Танкреда и изгнание
Комнина. "Увлеченный страстью, я мог грешить, но совесть моя не запятнана
никаким преступлением" - на эту тему Ричард говорил с такой силой,
что Генрих нашел наиболее уместным закончить эту сцену объятиями и провозглашением
дружбы, и только до решения вопроса о выкупе и некоторых уступках, которые
он собирался выторговать у Ричарда, он отправил его in libera custodia
(26)
в эльзасский замок Трифель. "Из него никто не вышел живым",
- говорила об этом замке молва. Это одна из самых страшных твердынь Гогенштауфенов.
Над глубокой речной долиной тремя уступами восходит скала, увитая на нижних
склонах виноградниками, а выше одетая темными лесами, полными дичи. Вся
вершина ее скована стенами и башнями, а над тройной оградой, поднимаясь
выше всего каменного лабиринта, на крутом пике Шарфенберга, упирается
в небо центральная башня, хранившая сокровища империи. Сюда заключен был
английский король.
Ему дана была известная свобода передвижения. Под почетной охраной пятидесяти
рыцарей он мог покидать заточение и охотиться в шарфенбергских лесах.
Ему не делали в общем зла. "Кто может обидеть пленника или мертвеца?"
- спрашивает сам Ричард в элегии, написанной им в тюрьме. Но можно представить
как чувствовал себя под этой священной охраной неприкосновенности смерти
самый живой и беспокойный рыцарь в Европе! На короткий, правда, срок ему
довелось узнать и унизительную горечь оков, когда самый хлопотливый из
его заочных надзирателей епископ Бове, посетивший в конце 1193 года Генриха
VI, сумел в краткой, но убедительной беседе настроить его против узника.
Ричард "узнал на следующее же утро на собственном теле о прибытии
епископа и о его ночных беседах с императором, ибо его нагрузили железом
больше, чем мог бы снести конь или осел". Письма Ричарда к матери,
которыми он торопит свое освобождение свидетельствуют о состоянии ужасного
томления, в каком он жил. "Мы остаемся у императора, пока не выплатим
ему 70 тысяч серебряных марок... Берите (для этого выкупа) у церковных
прелатов золото и серебро. Подтверждайте клятвенно, что мы все восстановим.
Принимайте заложниками детей наших баронов. Как бы не затянулось наше
освобождение по вашей медлительности".
По мере того как происшедшее шире доходит до сознания друзей Ричарда,
отклики на этот призыв множатся. Первыми подняли голос поэты, вызывая
прилив симпатий к узнику и раздражение против его тюремщиков. "Домой
без опасения Ричард ехал", - с гневом пишет знаменитый провансальский
трубадур Пьер Видаль:
Как император, думая нажиться
На выкупе, им овладел коварно.
Проклятье, Цезарь, памяти твоей!
Перья и голоса самых славных лириков и витий Англии и Франции действуют
единодушно в интересах Ричарда, пока собственная его песня не вступает
в этот хор:
Напрасно помощи ищу, темницей скрытый,
Друзьями я богат, но их рука закрыта,
И без ответа жалобу свою
Пою...
Как сон, проходят дни. Уходят в вечность годы...
Но разве некогда, во дни былой свободы,
Повсюду, где к войне лишь кликнуть клич могу,
В Анжу, Нормандии, на готском берегу,
Могли ли вы найти смиренного вассала,
Кому б моя рука в защите отказала?
А я покинут!.. В мрачной тесноте тюрьмы
Я видел, как прошли две грустные зимы,
Моля о помощи друзей, темницей скрытый...
Друзьями я богат, но их рука закрыта,
И без ответа жалобу свою
Пою!.. (27)
Ричард должен был знать, что жалобы на равнодушие мира были только элегическим
преувеличением. Друзья действовали за него повсюду. Старая Элеонора имела
свой план. Он заключался в том, чтобы, содействуя сближению Англии с империей,
противопоставить их союз главному врагу - Филиппу. В этих целях она всячески
склоняла Ричарда к тому акту, которым особенно дорожил Генрих VI в своем
имперском честолюбии: признании Англии членом империи и принесении за
нее вассальной присяги Генриху. Этот вассалитет перед римским, "всемирным"
императором как бы сам собою ослаблял вассальные узы, привязывавшие Ричарда
к Филиппу, и был неунизительным по форме и необременительным по существу
условием освобождения. Правда, император хотел, чтобы как следствие этого
вассалитета Ричард обязался принять участие в походе против родственника
и друга своего Генриха Льва. Но здесь Ричард проявил обычную свою - в
вопросах личной чести - твердость и, "предпочтя унижение бесчестью",
соглашался на присягу и высокий выкуп, но решительно отказывался от "службы".
Элеонора собирала везде, где могла, деньги, сокровища, заложников и выставляла
ходатаев в пользу сына. Весь северофранцузский епископат был в движении
по делу Ричарда и посольства из Англии не прекращались. Их поддерживала
стоящая в оппозиции к Генриху сильная группа имперских князей, между прочим
епископы Кельнский и Майнцкий. Папа, не сразу решившийся выступить с оценкой
происшедшего преступления, в котором нарушена была неприкосновенность
крестоносца - и какого крестоносца! - обращается наконец к церковным прелатам,
приглашая их предать анафеме Генриха и Филиппа, если Ричард не будет восстановлен
в правах. Условия были установлены к июлю 1193 года. Они фиксировали выкуп
на 150 тысячах серебряных марок, из которых первые сто должны были быть
доставлены "к границам империи" вместе с заложниками за выполнение
остальных условий, которыми были: добрый мир с Францией, освобождение
Комнина и его дочери, вассальная присяга императору, от которого отныне
как от сюзерена он принимал свою державу. Выезд Ричарда назначен был на
январь 1194 года.
Однако вновь наступившие осложнения внутри империи замедлили освобождение
Ричарда. Таинственное убийство льежского епископа, с которым враждовал
император, вызвало заговор ряда имперских князей, которые втягивали в
него и Ричарда и, во всяком случае, рассчитывали на его поддержку после
его освобождения. Эти обстоятельства были, по-видимому, главной причиной
новых колебаний императора, решившегося исполнить данное слово не раньше,
чем Ричард обещал сделать все, от него зависевшее, чтобы повлиять на князей-заговорщиков
и примирить их с императором. К этой основной, надо полагать, причине
колебаний присоединились новые воздействия на Генриха из Франции, о которых
стало широко известно и которые отразились в большинстве современных (в
особенности дружественных Ричарду) хроник очень элементарным объяснением
причин новой задержки пленника. Не искажая, очевидно, самого факта, но
придавая ему слишком исключительное значение, они рассказывают, что, когда
все было улажено и поручители с обеих сторон приняли на себя ответственность
за своевременное выполнение договора, в этот момент явились послы от Филиппа
и Иоанна с новыми предложениями. Они давали 50 тысяч марок от французского
короля и 30 тысяч от Иоанна, с тем чтобы император не выпускал Ричарда
хотя бы до Михайлова дня (конец сентября), или, если императору угодно,
они предлагали по тысяче фунтов серебра за каждый лишний месяц плена,
наконец, 150 тысяч за год или за выдачу пленника Филиппу. "Вот как
они его любили!" "Император поколебался и задумал отступить
от договора из жадности к деньгам".
Письма брата и Филиппа были показаны Ричарду. Отчаиваясь в освобождении,
он обратился к ряду немецких церковных и светских магнатов, бывших поручителями
императора при договоре. "И смело вошли они к императору, и сильно
негодовали на него за жадность, с какой он готов был так бесстыдно нарушить
договор". "Так наконец они добились, что император решился отпустить
пленника", и его поручители, приняв заложников и часть денег, передали
Ричарда его матери Элеоноре. Англии и анжуйской Франции пришлось тяжело
расплатиться за выкуп короля, как ранее она расплатилась за его поход.
Быть может, в начавшихся сборах уже предназначались известные доли на
новый поход... Во всяком случае, первою мыслью Ричарда после освобождения
была мысль о Сирии. "В сам день выхода на свободу он отправил гонца
в Сирию к Анри Шампанскому и другим христианским князьям, возвещая им
о совершившемся и обещая, что, как только бог даст ему отомстить за обиды
и утвердить мир, он явится в установленный ранее срок на помощь Святой
земле". Но сроки плохо были рассчитаны Ричардом. Война между ним
и Филиппом только начиналась.
"Берегитесь! - писал последний своему ученику Иоанну Безземельному.
- Дьявол выпущен на свободу!" Филипп понимал, что в долгой борьбе
с анжуйской державой французского сюзерена теперь ждал самый тяжелый ее
период. Если двадцать пять лет назад, когда отцу его удалось вовлечь всех
детей Генриха в войну против старого Плантагенета, весы, этой борьбы стали
было склоняться в пользу капетингской Франции, если по смерти первого
сына Генриха Филипп искусно интриговал против Генриха и Ричарда вместе
с третьим сыном, Жоффруа Бретанским, если в конце 80-х годов - на этот
раз в союзе с Ричардом и Иоанном - он победоносно провел войну против
их отца, загнав его в могилу Фонтевро, если, наконец, в будущем его ждала
решительная победа при Бувине, где он лишил последнего принца из этой
семьи, Иоанна, всякой опоры на материке и престижа в Англии, то ведь этого
будущего он не мог предвидеть в 1194 году, а прошлое не могло его успокоить
в грозной тревоге: с освобождением Ричарда перед ним стоял противник настолько
могущественный, что вся долгая работа Капетингов могла оказаться бесплодной
перед ураганом его яростной энергии и мстительности. В войне последовавших
долгих пяти лет (1194-1199) были моменты, когда единственный сын Людовика
VII должен был чувствовать, что капетингский трон качается. На этот раз
против него было слишком многое. Заручившись "вассалитетом"
Ричарда, сам Генрих стал его союзником; положение еще улучшилось для Ричарда,
когда за смертью Генриха в 1198 году императором был избран его племянник
- Оттон Брауншвейгский.
Тогда, в свою очередь оценив перемену фронта, "юный брат" Ричарда
также изменил Филиппу и перешел на сторону его соперника. Теперь против
Филиппа - и косвенно за Ричарда - вставали могучие восточные вассалы Капетинга,
встревоженные его агрессивной политикой. Претендент на фландрское наследство
Балдуин IX, так же как и правительства фландрских городов, вступил в борьбу
с Филиппом. Нормандия, за полвека уже привыкшая к власти Плантагенетов,
не хотела принимать гарнизонов Филиппа в стены своих городов. Наконец,
сам Ричард со свойственной ему находчивостью, предвосхищая на рубеже XIII
века методы войны итальянского Ренессанса и пренебрегая феодальными ополчениями,
организовывал целые наемные армии, во главе которых стояли искатели приключений
Меркадье, Лувар, Алге, душой и телом преданные отважному и щедрому вождю.
Воспоминаниями из походов викингов отзываются быстрые, как ураган, марши
этих наемных дружин "из Аквитании в Бретань и из Бретани в Нормандию".
Они опустошают на своем пути все, "не оставляя собаки, которая лаяла
бы им вслед". Они над окристаллизовавшимся, отчасти замиренным и
вошедшим в известные рамки феодализмом XII века создают как бы новый пласт
подвижного и дикого военнодружинного быта, овладевая замками прежних господ,
раскидывая на целые области свои военные лагеря - военную угрозу деревни
и купеческой ярмарки. "Я, Меркадье, слуга Ричарда, славного короля
Англии... служивший верно и отважно в его замках... всегда подчиняясь
его воле и скорый в выполнении его повелений, я стал дорог этому великому
королю и им поставлен во главе его армии". Напрасно Филипп пытался,
подражая своему страшному сопернику, противопоставить его наемным шайкам
своих, и Меркадье - Кадока. Организация военного авантюризма не была его
ремеслом. Ему приходилось всюду отступать перед Ричардом. В битве при
Фретевале он потерял свои архивы и свою казну. В битве между Курселем
и Жизором он бежал, преследуемый Ричардом, "точно голодным львом,
почуявшим добычу"; он едва-едва не был взят в плен; и у самых ворот
Жизора, куда он спасался, с высоты подломившегося под тяжестью беглецов
моста он упал в волны Эпты "и напился ее воды", а два десятка
рыцарей, бывших с ним, нашли в ней свою могилу. В конце 1198 года "Ричард
так его прижал, что он не знал, куда повернуться: он вечно находил его
перед собою".
Тогда Филипп обращается к посредничеству папы. По его просьбе легат Иннокентия
III Петр Капуанский съезжается с Ричардом в январе 1199 года, чтобы поговорить
о "прочном мире". Но на какой базе возможен был прочный мир?
Ричард требовал восстановления всего, что захватил Филипп во время его
пребывания в Сирии и в плену: "Не будет он владеть моими землями,
пока я держусь на коне. Можете ему это сказать!" Но добиться этого
не обещает кардинал. "Можно ли заставить человека вернуть все, что
удалось ему захватить?.. Вспомните, какой грех совершаете вы этой войной.
В ней гибель Святой земли... Ей грозит уже конечный захват и опустошение,
а христианству конец". Король склонил голову и сказал: "Если
бы оставили в покое мою державу, мне не нужно было бы возвращаться сюда.
Вся земля Сирии была бы очищена от язычников..." Быть может, напоминание
о Сирии было главным мотивом, заставившим в конце концов Ричарда согласиться
на мир, точнее, на пятилетнее перемирие.
Попытка выторговать у Ричарда пленного епископа Бове привела только к
гневной вспышке холерического короля: "Он взят был не как епископ,
но как вооруженный рыцарь, с опущенным шлемом. Стало быть, за этим явились
вы сюда? Не будь у вас другого поручения, сам римский двор не оберег бы
вас от оплеухи, которую вы могли бы показать папе на память обо мне...
Кажется, папа смеется надо мною?.. Он не пришел ко мне на помощь, когда,
находясь на службе у Господа, я был взят в плен; а вот теперь он заступается
передо мною за разбойника, тирана, поджигателя... Бегите вон отсюда, предатель,
лжец, плут, симоньяк (28)!
Устройтесь так, чтобы не попадаться мне на дороге". Такими словами
напутствовал Ричард парламентера мира. Впрочем, и сам мир им принят был
на условиях крайне тяжелых. Кроме очень немногих замков Оверни и Нормандии,
вся анжуйская держава должна была быть восстановлена. Филипп обязывался
стать союзником Оттона и женить сына на племяннице Ричарда Бланке Кастильской.
Кольцо владений Плантагенетов вновь плотно смыкалось, сцепляясь с дружественными
им политическими союзами, вокруг владений парижского короля. На этот мир
- до лучших времен - Филипп должен был согласиться, оставляя вдобавок
в руках Ричарда своих друзей и союзников.
Рассчитывал ли действительно Ричард, что этот мир будет прочным, что он
даст ему возможность вторично собрать силы для нового предприятия на Востоке?
Трудно было бы ответить на вопрос, какими планами занята была голова Ричарда
в тот короткий промежуток в несколько недель, которые отделили заключение
этого мира от случайности, внезапно прервавшей пеструю игру его жизни.
Из хроник очень трудно сделать определенные выводы. На этот счет мы знаем,
что Ричард отправился в Аквитанию, чтобы усмирить непокорного лиможского
виконта Адемара V. Геральд Камбрезийский определенно говорит, в чем заключалась
вина этого виконта. Ричард подозревал его в утайке половины сокровища
его покойного отца и хотел заставить его выдать неправильно присвоенное.
Недружелюбные Ричарду писатели готовы объяснить эту странную экспедицию,
предпринятую немедленно после заключения мира в тяжелой и напрягающей
войне, мотивами столь характерной для него, по их мнению, "жадности".
Но если мы вспомним, что все предшествующие известные нам ее проявления
были подготовкой к каким-то новым большим усилиям, что первая погоня за
казною отца, ограбления Сицилии и Кипра совершились ввиду крестового похода,
то мы можем предположить, что та же мысль побудила Ричарда отправиться
в поиски за лиможским золотом. Со времени беседы его с Петром Капуанским,
которая так сильно уколола его напоминанием о Сирии, мы не имеем, правда,
никаких указаний на то, чтобы он возвращался к мысли о походе.
Но мы не можем не считать случайным это умолчание, ища более последовательного
объяснения его экспедиции в Аквитанию. Если мы правы в наших предположениях,
Ричард вновь исследовал свою анжуйскую державу как питательную площадь
будущей войны на Востоке и собирал средства на путь за моря. Ему было
сорок два года, когда он заключил мир с Филиппом, "отомстив обиды
своим врагам". Политические комбинации на Западе были для него гораздо
более благоприятны, нежели в первом походе. Они были также гораздо более
благоприятны в Сирии, потому что с 1193 года не было в живых Саладина
и его наследство оспаривалось в борьбе между делившими его братьями и
семнадцатью сыновьями. Немецкий поход 1197-1198 годов за смертью вождя
Генриха VI сошел на нет. Ввиду этих фактов представляется довольно правдоподобным,
что Ричард готовил силы именно для похода на Восток, потому что экспедиция,
оборванная так несчастливо почти у самых ворот Иерусалима, казалось, могла
- в лучшей обстановке - вернуться к своему завершению. Представлялось
бы более или менее естественным, если бы граф Пуатье искал базы для него
именно здесь, в своей ближайшей "природной" сеньории.
Но здесь, в наследственной, "материнской" земле в соответствии
с трагической иронией всей его жизни Ричарда стерегла та случайность,
которая столько раз нависала над ним и которой он так "чудесно"
избежал "в безводных пустынях Сирии и в безднах грозного моря".
"Пришел король Англии с многочисленным войском и осадил замок Шалю,
в котором, так он думал, было скрыто сокровище... Когда он вместе с Меркадье
обходил стены, отыскивая, откуда удобнее произвести нападение, простой
арбалетчик, по имени Бертран де Гудрун, пустил из замка стрелу и, пронзив
королю руку, ранил его неизлечимой раной (29).
Король, не медля ни минуты, вскочил на коня и, поскакав в свое жилище,
велел Меркадье и всему войску атаковать замок, пока им не овладеют..."
"А когда замок был взят, велел король повесить всех защитников, кроме
того, кто его ранил. Ему, очевидно, он готовил позорнейшую смерть, если
бы выздоровел. Ричард вверил себя рукам врача, служившего у Меркадье,
но при первой попытке извлечь железо тот вытащил только деревянную стрелу,
а острие осталось в теле; оно вышло только при случайном ударе по руке
короля. Однако король плохо верил в выздоровление, а потому счел нужным
объявить свое завещание". Королевство Англии, все земли, замки, три
четверти сокровища и верность своих вассалов он завещал (так многократно
его предавшему) брату Иоанну; свои драгоценности - племяннику, императору
Оттону; остальную часть сокровища - слугам и беднягам. В эти последние
минуты овладел им столь для него характерный порыв великодушия. "Он
велел привести к себе Бертрана, который его ранил, и сказал ему: "Какое
зло сделал я тебе, что ты меня убил?" Тот ответил: "Ты умертвил
своею рукою моего отца и двух братьев, а теперь хотел убить меня. Мсти
мне, как хочешь. Я охотно перенесу все мучения, какие только ты придумаешь,
раз умираешь ты, принесший миру столько зла". Тогда король велел
отпустить его, говоря:
"Смерть мою тебе прощаю..." Но юноша, (30)
Ставши у ног короля, затаил выраженье угрозы;
Смертной просил для себя стали с надменным лицом.
Понял король, что желает тот кары, прощенья страшится.
"Жизнь, - он промолвил, - принять ты от нашего дара
не хочешь?
Будь же - в память мою - надеждой в бою
побежденным"".
"И, развязав оковы, пустил его, и король велел дать ему сто солидов
английской монеты... Но Меркадье без его ведома снова схватил Бертрана,
задержал и по смерти Ричарда повесил, содрав с него кожу..."
"А умирающий король распорядился, чтобы мозг, кровь и внутренности
его были похоронены в Шарру, сердце - в Руане, тело же - в Фонтевро, у
ног отца..."
"Так умер он в восьмой день апрельских ид, во вторник, перед вербным
воскресеньем. И похоронили его останки там, где он завещал".
Обстоятельный биограф Ричарда Роджер Ховденский, установивший с большой
точностью в своей "хронике" этапы его жизненного пути, собрал
более полдюжины эпитафий, появившихся после его смерти. В ее текст он
занес с одинаковою добросовестностью похвальные слова, как и злобные памфлеты.
Один, записывает Роджер, так сказал о его кончине:
"Муравей загубил льва. О горе! Мир умирает в его погребении".
Другой - так:
"Жадность, преступление, безмерное распутство, гнусная алчность,
неукротимая надменность, слепая похотливость дважды пять лет процарствовали
(в его лице). Их низверг ловкий арбалетчик искусством, рукою, стрелой".
А третий:
Его доблесть не могли утомить бесчисленные подвиги;
Его пути не могли замедлить препятствия:
Перед ним бессилен шум гневного моря,
Пропасти низин, крутизны высоких гор...
Каменная суровость скалистых утесов.
Его не сломила ни ярость ветров, ни пьяная дождем туча,
Ни туманный воздух, ни грозный ужас громов...
