ПРИЛОЖЕНИЕ
ЭПИЛОГ КРЕСТОВЫХ ПОХОДОВ
Мир стал иным, - как тот, который собирался под знаменем креста, так и
тот, что жил под знаком полумесяца. Здесь невозможно воспроизводить образ
всех тех изменений, которые произошли в социальной и личной психике и
в которых иссякали источники крестоносного одушевления. Между первым и
четвертым походами прошло в Европе могучее коммунальное движение. Несомненно,
оно отчасти вызвано к жизни крестоносным [...].
Конец XII века видел утрату Иерусалима, но он оставит Европу в живом,
полном надежд движении. Внимательнее присматривается к прежнему своему
неприятелю христианский гость Сирии,- как, впрочем, давно уже присматривался
он к нему в Испании и Сицилии. Не только хлопок и сахар Палестины, перец
и черное дерево Египта, самоцветные камни и пряности Индии ищет и ценит
он у своего иноверного соседа. Он начинает разбираться в том культурном
наследстве великого античного Востока, которого хранителем и передатчиком
стал сарацин. Открывающийся мир не мог не ослепить своими красками, не
подчинить своему обаянию мысль, пробужденную к восприятию необычайными
потрясениями совершившегося. Это обаяние неизбежно должно было постепенно
смягчать остроту столкновения двух культур. И если уже суровый Ричард
Львиное Сердце обменивался любезностями с Саладином, этим истинным джентльменом
ислама, - тем естественнее, что в 1228 году Фридрих II Гогенштауфен, ученик
арабов, вовсе не может понять непримиримую позицию Григория IX. Все шире
становится в западном обществе спрос на арабские географические карты,
учебники алгебры и астрономии, глубже понимание красоты арабского зодчества,
очарование арабской сказки и смысл "арабского" Аристотеля [...].
Латинское человечество недаром совершило свой трудный путь в Сирию. Начав
с ненависти к чужому миру, чужому религиозному сознанию, оно кончило сближением
и примирением с ним. Оно открыло в нем не только новые сокровища внешней
культуры, оно открыло неведомый ему богатый мир научного и философского
познания и с "пути за море", - до нового поколения, которое,
не обогащаясь ошибками отцов и достигнув его лет, пойдет по его следам.
Осязаемые результаты движения незначительны. Уже "первый крестовый
поход, - замечает французский историк Люшер, - который взбудоражил всю
Европу и заставил трепетать Азию, привел к основанию нескольких латинских
колоний на сирийском побережье, результат ничтожный, если сопоставить
его с огромностью усилий. Да и его-то достигли для того, чтобы вслед за
тем немедленно потерять. Прежде, чем Иннокентий III стал папою, две мусульманские
державы, Дамасская и Каирская, после долгой и фатальной для ислама вражды,
слились и вновь отвоевали Иерусалим. Все надо было начинать сначала".
В самых перебоях движения нет определенного закона. Установился обычай
насчитывать восемь походов в два столетия крестоносной эпохи. В этом счете
не приняты во внимание более мелкие промежуточные экспедиции, ни предприятия,
которые еще какое-то время высылала Европа после века Людовика Святого.
Может быть, этот ряд в восемь больших движений соответствует чередованию
поколений? Это предположение оправдывается очень отдаленно. От первого
похода, отправная точка которого в 1095 году, с его продолжением - походом
1101 года, проходит до второго (1147) почти полвека. Второй от третьего
(1189 год и сл.) отделяет сорок лет. Затем, однако, не проходит и 15 лет,
как папству удается вызвать новое выступление. Однако четвертый крестовый
поход (1204 год) с первых же шагов отклонился от "священного пути"
в Палестину к завоеванию Константинополя. Его состав, исключительно почти
рыцарский и патрицианский, его настроения ни в чем уже не напоминавшие
восторгов крестоносной весны, показывают, что "время пошло на склон".
XIII век полон частых попыток, либо несчастливых, как походы детей, либо
таких, где на бледном фоне угасшего энтузиазма масс тем назойливее бросаются
в глаза честолюбия светских и церковных интриганов и тем неприятнее поражает
холодная дипломатия удачливых политиков (последние стадии похода 1217
года и поход 1228 года). Средневековый мир присутствует при невиданном
зрелище, когда один вселенский глава его, император Священной империи,
почти без крови и усилий, путем сговора с "неверными", добывает
так безнадежно потерянный и так некогда страстно желанный Иерусалим, а
другой глава, римский папа, за это самое подвергает его анафеме; когда
страна, где свершилось призвание апостола Петра, находится под интердиктом
его наместника.
В дальнейшем же, среди того сплошного несчастья, каким были седьмой и
восьмой походы, одна только фигура привлекает к себе внимание зрителя,
сочувственное, но скорее исполненное высокомерной жалости, как и всякое
явление, которое не ко времени, - это фигура святого короля Франции, кого
иные особенно трезвые его современники называли жалким ханжой, королем-святошей
и "братцем Людовиком". На этом лице, но, кажется, только на
нем одном, еще сияет запоздалый свет того одушевления, которое двигало
крестоносцев на Восток.
На самом крестоносном движении историки обычно ставят точку в 1291 году.
Подобные даты никогда не бывают точными. Крестоносное движение породило
множество учреждений, организовало многие силы, которые не могли исчезнуть
немедленно с последней потерей Иерусалима. В Ахейе и на островах еще сохранились
владения "Новой Франции". На Кипре, в Никозии более двух веков
(до 1489 года - захвата венецианцами, у которых в 1571 году отняли остров
турки) доживал царственный двор Иерусалима, с королями Лузиньянской династии
во главе, с окружавшей их верной группой наших знакомцев, заморских баронов.
Кажется, маятник времени остановился на Кипре. Среди изменившегося мира
живые обломки прошлого, seigneurs ?Oultre Mer*[* Заморские сеньоры (франц.).],
собирали и хранили текст и душу иерусалимских ассиз, свято берегли традиции
Haute Cour**[** Верховного, суда (франц.).], являя миру удивительный образец
аристократической идиллии, который, точно музейную редкость, пощадила
история.
Долго держались в разных углах Европы и другие переживания крестоносного
движения. Существовали вызванные им к жизни рыцарские ордена; существовали
в Риме канцелярии, ведавшие делами Святой земли. Жили еще честолюбивые
притязания церковных политиков и грезы церковных мечтателей. Какова была
судьба всех этих остатков, побегов погибшего основного ствола? Они будут
присасываться к новой почве или тоже погибать, одни естественною смертью,
другие насильственно. Из таких присосавшихся к новой почве и на ней огрубевших
эпигонов священной войны приходится особенно указать на северные ордена
меченосцев и тевтонов. Прикрывшись плащом и крестом "божия воина",
они пронесли к Балтийскому морю инстинкты и аппетиты, весьма уже непохожие
на мотивы первых ее героев. Эти выжили и расцвели для новой жизни.
Что касается погибших насильственной смертью, особенно тяжелое впечатление
оставляет публичная казнь тамплиеров. Предлогом для этой публичной казни
выставят разные преступления и провинности ордена, ересь и магию. Но в
тоне ораторов, которые будут витийствовать в подставных судах, чувствуется,
что они сами не верят, тому, что говорят. Орден тамплиеров, самый, может
быть, воинственный и энергичный из орденов Палестины, был упразднен, потому
что он не был нужен. Вместе с тем своею силою и богатством он вызывал
разнообразные вожделения, между прочим и со стороны французского короля
Филиппа IV. По его воле издана в 1312 году папой Климентом V булла, полагавшая
конец существованию ордена и сожжены на кострах главные деятели его с
магистром Жаком Моле во главе.
Есть и медленно умирающие. Это в особенности приходится сказать об ордене
иоаннитов (госпитальеров). Менее неприятный для сильных мира, проявивший
себя больше благотворительной деятельностью, нежели властными притязаниями,
он вызывал к себе более терпимое отношение. Но и его бросали из страны
в страну, из Палестины в Кипр, из Кипра на Мальту, его территория все
больше суживалась, пока он не умер от старческого бессилия и его корона,
поднесенная императору далекой державы Павлу I, не очутилась в московской
Оружейной палате [...].
Так идет по спадающей, кривой история романского Запада в крестоносном
движении. Сперва оно увлекает всех: сервов и горожан, трезвых и восторженных,
добрых людей и преступников. Дальше в его фарватере остаются преимущественно
расчетливые армии воинов и купцов. На вершине одного из последних его
всплесков - святой король Франции и, в заключение, ворох бумажных проектов.
Однако отдельные волны движения, по-видимому, разбиты большими интервалами
и то общество, которое через каждые сорок лет, а потом чаще выкидывало
на берега Сирии и Африки большие волны, в промежутках жило не одними интересами
священной войны, и самые эти интересы и порывы часто рождались из других,
в них возвращались и с ними сливались. В этом смысле, собственно, кажется,
нет истории Крестовых походов, а есть история Западной, а также и Восточной
Европы со всею полнотою ее огромного жизненного содержания, которое ее
наполняет, иногда переливаясь в эту сторону - на "священный путь".
Разъяснить глубоко и до конца явление крестоносного движения, казалось
бы, значит дать полную историю средневековой жизни [...].
От похода до похода в некоторых слоях общества совершается интенсивный
труд переработки итогов совершившегося движения и подготовки нового. Эта
работа - одна из самых видимых и слышимых в жизни средневековой Европы.
Она отразилась на торговых книгах городов, на законодательных сборниках
сеньорий, на хрониках и мемуарах, на сказаниях и песнях. Не нужно особенной
анализирующей силы, чтобы выделить в средневековой жизни и утверждать
связный, замкнутый в себе, хотя и сплетающийся с другими процесс крестоносного
движения. Его рассматривают как производную от экономического и социального
развития Средиземноморья, от политической его эволюции. Он есть все это,
но и нечто иное и большее, имеющее свою резонирующую среду, своих носителей,
свои формы и краски. Во всяком случае он создал свою особенную литературу,
резко выделяющуюся в мире средневекового летописания. Iter transmarinus
- "Путь за море", Via Sacra - "Священная дорога",
Gesta Dei - "Божий подвиг" - такие титулы обычно давали крестоносным
хроникам их авторы. Мир в движении к высшей цели, радостная жертва, в
которой сиянием высшего идеала озарена самая смерть, - такова была их
концепция совершавшегося. Этот момент идеалистического напряжения, какой
они улавливали в происшедшем через все неприглядные стороны, которые они
сами так честно подметили и изобразили, - этот момент давал в их представлении
единство совершавшемуся. Он помогал выделять его в одну сплошную хронику,
которая теперь лежит перед нами в многочисленных томах "Gesta Dei
per Francos"* [* "Деяния Бога, совершенные франками" (лат.)],
из которой брызжет яркая радуга красок и переживаний и чуется трепет стремящейся
ввысь человеческой души.
Потому что в глубоких его основах, как и в его вершинах, обнаруживается
идеальный смысл движения: единение, ради великого подвига, всего христианского
братства, в котором рассыпанные члены соединялись в одно тело и стареющему
миру явилась надежда обновления.
В симфонии исторической жизни, - а этой симфонией, хотя бы и отзвучавшей,
питается душа народов, - крестоносное движение прошло, как высокий призывный
голос, и по его тону еще века спустя не раз настраивалась музыка восприятия
и действия европейского Запада, более всего Запада французского. Подобно
инструменту, наигранному искусством благородного мастера, коллективное
сознание его народов не раз давало звук согласный, мужественный и прекрасный,
под прикосновением новых ураганов истории. И теперь, когда слышишь вновь
патетическую симфонию романского мира, думаешь, что перед ним не напрасно
прошел некогда в мареве пустыни его таинственный вождь. Рыцарь Бедный,
молчаливый и простой...
С ним, чистым своим воплощением, душа западного человечества обняла виденье,
непостижимое уму
"И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему"...
|
|
