Никогда человек так не любил жизнь, как на исходе Средневековья. История искусств дает тому
косвенное доказательство. Люди этого времени, страстно привязанные к вещам, противились мысли об
уничтожении и исчезновении. Поэтому они должны были по-новому ценить изображение вещей,
дающее им как бы новую жизнь. Так родилось тогда искусство натюрморта — запечатления
неподвижных, застывших вещей, дорогих человеческому сердцу.

Avaritia и натюрморт

Существует, как я полагаю, заслуживающая внимания связь между avaritia и искусством натюрморта.
Самый неподготовленный наблюдатель будет поражен различием в изображении вещей в период,
предшествующий XIII в., и в XIV-XV вв.

До XIII в. вещь почти никогда не рассматривалась как источник жизни, но как знак. Конечно, есть
немало произведений, которые на первый взгляд опровергают этот тезис, например большая фреска
«Свадьба в Кане Галилейской», где вещи на пиршественном столе вынесены на передний план и им
придается большое значение. По сюжету это можно было бы назвать уже натюрмортом, но скорее
натюрмортом Сезанна или Пикассо, нежели миниатюриста XIV в., живописца XVII в. или даже Жан-
Батиста Шардена (XVIII в.).

«Свадьба в Кане» в церкви в Бринэй относится к XII в. На длинном столе стоят одно подле другого
семь глиняных блюд в форме чаш, простых и красивых. На некоторых из них плоско лежат крупные
рыбины. Блюда с рыбой открыты зрителю на три четверти: они словно приподняты в воздух. Ни веса,
ни плотности этих предметов мы не ощущаем, ни один из них не удерживает нашего внимания и не
отвлекает его от композиции фрески в целом.

В искусстве до XIII в. предметы часто расположены в порядке, определяемом не реальной, а
метафизической, мистической их иерархией. Взглянем, например, на занавеси, которые благодаря
своей роли в литургии часто встречаются на миниатюрах каролингской и романской эпохи: занавеси
скрывали от глаз непосвященных священные предметы. На одной миниатюре XI в. занавеси
распахнуты, позволяя св. Радегунде подойти к алтарю. Занавеси сделаны из легкой плиссированной
ткани, колеблющейся при малейшем дуновении ветерка. Эти занавеси не имеют собственного
материального значения, но лишь сакральную функцию: скрывать или раскрывать то священное, что
находится за ними. Они также не неподвижны: их колеблет ветер, долетающий из мира
потустороннего и заставляющий занавеси обернуть, укрыть собой колонну у алтаря, где молится св.
Радегунда[140].

Начиная с XIV в. вещи изображаются иначе. Не то чтобы они перестали быть знаками, ведь белая
ткань или книга оставались тогда в такой же мере символами, как и в романскую эпоху. Но отношение
между знаком и обозначаемым изменилось: чистота — в той же степени атрибут лилии, в какой лилия

— символ чистоты. Вещи завоевали абстрактный мир символов. Предметы представляются ради них
самих, не из стремления к реализму, к правдоподобию, а просто из любви к самим вещам. Реализм и
иллюзионизм явятся, быть может, лишь следствиями того прямого отношения, которое искусство XIV-

XV вв. установило между предметом и зрителем.

Отныне в каждую сюжетную картину художник вводит один или несколько натюрмортов. С конца

XIV в. появляются, а в XV-XVI вв. утверждаются две основные характеристики натюрморта:
предметы обладают свойственной им плотностью и располагаются и группируются в определенном
порядке, чаще всего внутри замкнутого пространства. Хороший пример тому — одно из
«Благовещений» анонимного Флемалльского Мастера первой половины XV в. в брюссельском Музее
изящных искусств. Все вещи здесь обретают плотность и весомость, которой они не имели в
воздушном мире искусства «первого Средневековья». Возьмем хотя бы длинную салфетку с бахромой.
Как отличается эта тяжелая неподвижная ткань от легких вуалей, колеблемых неземным, ирреальным
ветерком, на романских миниатюрах! Салфетка Флемалльского Мастера — это по-прежнему знак