длившегося около часа, Фриц и его жена оставались одни у ее постели, пока она и с ними не
попрощалась с большой сердечностью и не сказала: «А теперь дайте мне поспать».

Но в разгар XX столетия умирающий никогда не может быть уверен, что его сон не потревожат.
Полчаса спустя явился врач, расспросил обо всем и возмутился пассивностью окружающих. Фриц и
его жена попытались объяснить ему, что старая леди уже со всеми простилась и просила только
оставить ее в покое. Но врач и слушать не захотел, ворвался в комнату со шприцем в руке и наклонился
над больной, чтобы сделать ей укол. Она же, о которой все думали, что она в забытьи, открыла глаза и
все с той же учтивой улыбкой, с какой она прощалась со своими ближними, положила врачу руки на
плечи и прошептала: «Спасибо, профессор». Слезы брызнули у него из глаз, и ни о каком уколе больше
не было и речи. Врач тихо пошел к дверям, как друг и союзник, а его больная продолжала спать тем
особенным сном, от которого не пробуждаются[21].

Россия XIX XX вв.

Слова «все мы смертны» никому не казались в средние века напыщенной банальностью. В поэме о
Тристане его рыцарь, утешая королеву Бланшфлёр, говорит: «Разве все те, кто рождается, не должны
умереть? Да примет Бог мертвых и сохранит живых!»[22] В более позднем испанском романсеро графа
Аларкоса графиня, невинно осужденная на смерть своим мужем, произносит ритуальные слова и
молитвы, готовившие человека к скорой кончине. Она оплакивает своих детей, с которыми
принуждена расстаться, но повторяет: «Я не скорблю о своей смерти, ибо мне нужно было
умереть» [23].

В более близкие нам времена, в «Смерти Ивана Ильича», опубликованной в 1887 г... Толстой вновь
извлекает на поверхность старую формулу русских крестьян, чтобы противопоставить ее современным
ему представлениям, ставшим тогда достоянием высших классов общества.

Иван Ильич был очень болен. Ему приходило в голову, что, может быть, смерть уже близка, но жена,
врач, все домочадцы молчаливо сговорились обманывать его насчет его состояния и обходились с ним,
как с ребенком. «Один Герасим не лгал». Герасим, молодой слуга, взятый из деревни, был еще близок к
деревенским, народным корням сознания. «По всему было видно, что он один понимал, в чем дело, и
не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего слабого барина». Герасим не боялся
показать свою жалость и со всей простотой исполнял те неприятные обязанности, которых требует
уход за тяжелобольным. Однажды, тронутый его преданностью, Иван Ильич стал особенно настойчиво
отсылать его отдохнуть. Герасим ответил ему, совсем как рыцарь Тристана королеве Бланшфлёр: «Все
умирать будем. Отчего же не потрудиться?» Толстой добавляет: «.. .выражая этим то, что он не
тяготится своим трудом именно потому, что несет его для умирающего человека и надеется, что и для
него кто-нибудь в его время понесет тот же труд» [24].

Все ту же присказку находим мы и в прекрасном рассказе Бабеля «Гапа Гужва», увидевшем свет в
1931 г. Шесть свадеб справляют разом в одной деревне на Украине. Бушует неистовый праздник: пьют,
пляшут. Вдова Г апа доплясывает одна, кружась, простоволосая, в пустом сарае с багром в руках,
которым она колотит о стены. «Мы смертельные», — шептала Г апа, ворочая багром. Затем она
врывается ночью к уполномоченному, присланному проводить коллективизацию, зовет его гулять с
ней — но он уныл и серьезен. «Почему ты должность свою помнишь, секретарь, — сказала баба, —
почему ты смерти боишься? Когда это было, чтобы мужик помирать отказывался?»[25]

В дикарском кодексе распутной деревенской вдовы Гапы Гужвы слова «мы смертельные» передают
радость жизни в опьянении танца, веселого пира. Это знак безразличия к завтрашнему дню, знак
жизни, знающей только одно сегодня. Напротив, страх смерти обозначает в этом же кодексе
современное — рациональное и волюнтаристское — видение мира, дух предусмотрительности и
хорошей организации.