Богу было угодно посрамить еретиков, и он пробудил семерых спящих от их долгого сна. «Святые
встали и поздоровались, думая, что проспали всего одну ночь». Они обменялись приветствиями так,
как это сделали Оливье и Роланд, прежде чем уснуть последним сном смерти.

Эфесские мученики не знали, что в действительности проспали несколько столетий, и тот из них, кто
вошел в город, не узнал своего Эфеса. Император Феодосии, епископы, духовенство, извещенные об
этом чуде, собрались вместе с толпой народа вокруг пещеры, чтобы видеть и слышать семерых
спящих. Один из мучеников, по вдохновению свыше, объяснил собравшимся причину их воскресения:
«Верьте нам, что ради вас оживил нас Бог ранее дня великого воскресения... ибо мы поистине
воскрешены и живы. Как дитя во чреве матери живет, не чувствуя никаких нужд, так и мы жили,
покоились, спали и не испытывали ощущений». Как только он произнес эти слова, семеро преклонили
головы наземь, уснули и отдали свои души по Божьему повелению [29].

Образ смерти как сна пережил столетия: мы находим его в литургии, в надгробной скульптуре, в
завещаниях. Ведь и сегодня после чьей-либо смерти люди молятся «за упокой его души». Образ покоя
воплощает в себе самое древнее, самое народное и самое неизменное представление о мире мертвых.
Это представление не исчезло и сегодня.

В цветущем саду

Мертвые спали в цветущем саду. «Да примет Бог все наши души среди святых цветов», — взывает
архиепископ Турпин, стоя перед телами павших рыцарей. Также и Роланд молится, чтобы Господь
поместил его душу «в святые цветы». Рай Турпина и Роланда или по крайней мере этот образ рая
(поскольку были и другие) не многим отличается от Вергилиева Элизия с его «свежими лугами,
орошаемыми ручьями», или от обетованного сада, который сулит правоверным Коран.

Напротив, в гомеровском Аиде нет ни сада, ни цветов. Не знает Аид (во всяком случае тот, который
изображен в 11-й песне «Одиссеи») и мук, появившихся позднее в образе христианского ада. Между
представлениями о подземном царстве мертвых у Гомера и Вергилия расстояние больше, чем между
представлениями Вергилия и древнейшим образом потустороннего мира у христиан. Так что ни
Средневековье с его пристрастием к Вергилию, ни Данте не ошиблись.

В Credo или же в старом римском каноне ад выступает как традиционное местопребывание умерших,
скорее место ожидания, чем место пыток. Праведники Ветхого завета ожидали там, пока Христос
после своей смерти придет их освободить или пробудить. Только позднее, в контексте идеи Страшного
суда, ад окончательно во всей христианской культуре стал тем, чем раньше он был лишь в отдельных
случаях: царством Сатаны и местом вечных мучений грешников [30].

В «Деяниях Павла и Теклы» «небо, где почиют праведники», описывается как «место освежения,
насыщения и радости». В надгробных текстах «свежесть», «освежить» нередко используются вместо
слов «покой», «покоиться». «Освежи нас, Ты, который все можешь», — гласит одна надпись из
Марселя, которую можно датировать концом II в. н. э. В Вульгате, латинском переводе Библии, в
Книге Премудростей рай назван также refrigerium, местом свежести. В том же смысле употребляется
это слово и в древнейшем каноне римской мессы, при поминовении усопших: «в месте свежести, света
и мира». Во французских версиях литургии этот образ исчезает: очевидно, по мнению переводчиков,
свежесть прохлады не вызывала у жителей более северных стран таких приятных ассоциаций, как у
южан Средиземноморья! Впрочем, уже во времена Людовика Святого (XIII в.) один благочестивый
отшельник в Пикардии противопоставлял «мрачную юдоль» мира сего «прекрасному лету» рая: для
северянина рай ассоциировался с летним теплом, подобно тому как для южан горний мир блаженства
был местом свежести и прохлады.

Рай перестал быть цветущим свежим садом только тогда, когда очищенное христианство отвергло эти
материальные образы, найдя их проявлением суеверий. После этого старые представления нашли себе