прибежище в культуре американских негров: в фильмах, вдохновляемых их культурой, небесное
блаженство принимает вид бескрайнего зеленого луга.

Слово refrigerium, «свежесть», имело тогда и другой смысл. Им обозначали поминальную трапезу,
которую первые христиане устраивали на могилах мучеников, и жертвенные дары, возлагавшиеся на
гробницы. Так, св. Моника по обычаю, распространенному в римской Африке, приносила на гробницы
святых молочную кашу, хлеб и вино. Этот благочестивый обычай, возникший под влиянием языческих
традиций, был запрещен св. Амвросием, епископом Миланским, и заменен практикой евхаристии. В
христианстве византийского происхождения этот обычай был сохранен, и его следы еще видны в
фольклоре. Примечательно, что одно и то же слово обозначало одновременно и местопребывание
блаженных, и ритуальную трапезу на их могилах.

Согласно Вульгате, христианские праведники должны были после смерти пировать по римскому
обычаю, «возлежать с Авраамом, Исааком и Иаковом в Царстве Небесном». Определение рая было
связано, таким образом, с тремя понятиями: свежий сад, надгробная трапеза и эсхатологическое
пиршество блаженных. Но средневековая иконография эти символы отвергла. Начиная с XII в. она
предпочитает им трон или «лоно Авраама». Трон обязан своим появлением, несомненно, восточной
системе образов, но был перемещен в обстановку феодального двора. В раю, каким он представлен в
«Песни о Роланде», мертвые «восседают». «Лоно Авраамово» — мотив еще более частый. На внешних
фасадах церквей, со стороны кладбища, охотно изображали покойных в виде детей, которых держит на
коленях праотец Авраам.

Образ же цветущего сада, хотя и стал большой редкостью, не исчез совсем. Он вновь появляется в
разных местах в эпоху Ренессанса на картинах, где блаженные праведники прогуливаются парами в
прохладной тени чудесного фруктового сада. И все же самым распространенным и самым неизменным
образом рая был, как мы увидим ниже, образ requiescens, лежащей надгробной статуи.

Покорность перед неизбежным

Судебные документы конца XVII в. позволяют обнаружить в народном менталитете той эпохи смесь
бесчувственности, покорности и стремления к прилюдности в отношении к смерти, которые мы уже
исследовали, основываясь на других источниках. То, что пишет о смерти в связи с уголовно
процессуальными процедурами тулузского парламента конца XVII в. Николь Кастан, вполне
приложимо и к Средневековью, и к крестьянской России начала XX в. Человек эпохи Людовика XIV,
пишет она, был менее чувствителен к смерти, чем мы, и во время пытки и казни проявлял
удивительную покорность и выносливость. «Быть может, дело тут в формализме судебных протоколов,
но никогда приговоренный не демонстрирует особой привязанности к жизни и не выражает криком
отвращение к смерти». И дело не в недостатке способов выражения чувств; ведь, например,
завораживающее обаяние денег, богатства человек того времени умел выражать с большой силой. Но
несмотря на такую любовь к вещам мира сего, умирающий преступник, каким он предстает в судебных
протоколах, «производит впечатление приятия неизбежности» [31].

Интересно сопоставить наблюдение французской исследовательницы о судебных процедурах в
Лангедоке XVII в. с рассказом Поля Бурже о казни молодого негра на американском Юге, свидетелем
которой писатель случайно стал, путешествуя в 1890 г. по Соединенным Штатам. Черный слуга одного
старого полковника в штате Джорджия был приговорен к повешению. Бурже побывал у него в тюрьме
и застал его за едой. Осужденный ел жареную рыбу с явным удовольствием. Затем на него натянули
новую рубаху — одеяние смертника, и он слегка вздрогнул, когда прохладная ткань рубашки
коснулась его тела. «Этот признак тонкой чувствительности его нервов придавал еще больше цены
тому мужеству, которое этот 26-летний парень проявлял во время всех этих приготовлений». Потом
его старый хозяин попросил разрешения остаться с ним наедине на несколько минут, дабы подготовить
его к смерти и исполнить роль исповедника (каковую в XVII в. играл монах нищенствующего ордена).
Хозяин и слуга оба опустились на колени и вместе прочли «Отче наш». Не понимая духовных истоков
этого покорного приятия смерти, Бурже комментирует всю эту сцену так: «Мужество, столь