палеолита с их инвентарем, предназначенным для загробной жизни умершего, и до наших дней
научного скептицизма, продолжающих, однако, упрямо отвергать мгновенное превращение жизни в
ничто. Идеи продолжения составляют общее достояние всех древних религий и христианства.

Христианство восприняло традиционные суждения здравого смысла и стоической философии о
рождении человека как начале его умирания. Рождение — первый шаг к смерти, говорили римские
стоики, и это же общее место мы находим позднее и у св. Бернарда Клервоского в XII в., и у Монтеня.
Христианство заимствовало также очень древнюю идею о продолжении существования человека в
загробном мире, сером и печальном, и идею более позднюю, менее популярную и более суровую, о
нравственном суде над живыми и умершими[114]. Наконец, оно возвратило верующим все надежды
религий спасения, связав спасение души человека с воплощением и посмертным воскресением Иисуса
Христа. В наставлениях апостола Павла жизнь во грехе есть смерть, а физическая смерть есть
восхождение к вечной жизни.

Таковы в самом простом виде основные положения христианской эсхатологии, наследницы более
старых верований. В этих общих рамках было достаточно места для многочисленных изменений:
представления христиан о смерти и бессмертии не оставались в течение веков неизменными. С точки
зрения богослова-философа или простого верующего, эти изменения незначительны, но для историка
они, напротив, полны глубокого смысла. Историк распознает видимые признаки перемен в
представлениях человека, необязательно только христианина, о своей судьбе, перемен тем более
глубоких, что они не замечались. Историк должен выучить тайный язык религий этих долгих эпох,
омытых идеей бессмертия. В формулах ученых и в легендах народной веры он должен отыскать
архетипы цивилизации, переводимые здесь в единственно понятный людям того времени код. Но такой
подход требует, чтобы мы освободились от некоторых привычек мышления.

Мы представляем себе средневековое общество, где доминирует церковь и где реакция на ее тотальное
господство принимает форму ересей и примитивного натурализма. Это правда, что мир жил тогда в
тени церкви, но это не означает полного и убежденного принятия всеми христианских догм. Это
означало скорее признание некоего общего языка, одной и той же системы коммуникации и
понимания. Желания и грезы, исходящие из глубины существа человека, выражались в определенной
системе знаков, а эти знаки облекались в слова христианской лексики. Но — и именно это для нас
важно — каждая эпоха спонтанно отбирала некоторые знаки, предпочитая их другим, оставляемым про
запас, на будущее, поскольку те или иные знаки лучше выражали глубинные тенденции коллективного
поведения.

Вся лексика и весь тематический репертуар традиционной эсхатологии христианства сложились очень
рано, и наше историческое любопытство, жаждущее изменчивости, будет в этом отношении обмануто.
Евангелие от Матфея, связанное с языческими традициями, особенно египетскими, содержит уже всю
средневековую концепцию потустороннего мира. Страшного суда, ада[115]. Древнейший
«Апокалипсис Павла» описывает рай и ад, изобилующий мучениями. Св. Августин и другие первые
«отцы церкви» разработали концепцию спасения в почти окончательном ее виде. Вот почему книги
историков идей создают у читателя, может быть даже слишком сосредоточенного на изменчивости,
впечатление однообразия и неподвижности.

Репертуар тем, мотивов, лексики ученых авторов уже очень рано был полон. Однако в
действительности использовалась только часть его, и именно та, которую отбирала для себя
коллективная практика и которую мы должны попытаться определить, невзирая на ошибки и ловушки,
неминуемые для такого рода исследований. Все представляется так, как если бы часть, отобранная
таким образом, была единственно известной тогда, единственно живой, единственно значимой.
Применим этот метод к изучению представлений о Страшном суде.

Второе пришествие