ужаса и сожаления, которые вера исключала»[137]. Как говорит философ В.Янкелевич, вера в вечную
жизнь прекращается, но смерть продолжается.

Система образов macabre является, следовательно, признаком того, что человек осознает новые
требования, с которыми сталкивается: требования мирские, привязанность к земным благам. Люди
Средневековья были уже подготовлены к этому своим духовным опытом — той «интравитальной
смертью», о которой пишет Янкелевич. Чувство того, что смерть присутствует уже в самой жизни,
вызвало две реакции: с одной стороны, христианский аскетизм, с другой — гуманизм, также
христианский, но уже вступивший на путь обмирщения.

В начальный период Ренессанса галлюцинирующая реальность смерти сильно поляризовала
коллективное сознание, замечает Тененти. Одни — мистики, проповедники, — погрузившись в
созерцание гниения, физического уничтожения тела, сделали отсюда выводы, враждебные всему
земному и преходящему, и остались духовно глухи к требованиям нарождавшейся тогда
новоевропейской культуры и светской системы ощущений. Другие, подобно Петрарке и другим поэтам
и философам Возрождения, оплакивая неизбежную органическую кончину человека, пришли к
утверждению жизнелюбия и к провозглашению основополагающей ценности земного существования.

Так возникало, по словам исследователя, «абсолютное желание утвердить жизнь как самостоятельную
ценность», желание, способное отныне доходить до отрицания души и ее бессмертия. Человек стал
претендовать на то, что его способ действий в земной жизни создает достаточный фундамент для его
вечного спасения. Жизнь осознавалась теперь не как быстро преходящий миг, но как время,
достаточное для обеспечения человеку его вечного спасения. Именно тогда стал складываться идеал
полноты жизни, неподвластной страху перед потусторонним. Концепция are moriendi, искусства благой
смерти, основывалась на новом чувстве времени и ценности тела как живого организма, на идеале
активной жизни, центр тяжести которой уже не находился за пределами земного существования.
Характерные для иконографии macabre странные, фантастические знаки близости со смертью
постепенно исчезали, человеческое же лицо смерти оставалось. Гуманисты XV в. сосредоточились на
внутреннем присутствии смерти в жизни человека: они как бы все время ощущали, что умирают.

«Те, — пишет Тененти, — кто прежде был христианином, признали себя смертными: они изгнали себя
с неба, потому что не имели больше силы последовательно веровать в него»

Анализ А.Тененти очень соблазнителен и все же не дает полного удовлетворения. Я не могу принять
противопоставления средневекового христианства, обращенного к потустороннему, где земная жизнь
есть лишь преддверие вечности, и Возрождения, обращенного к «здесь и сейчас», где смерть уже не
всегда начало новой жизни. Если и есть глубокий разрыв, то скорее между Ранним Средневековьем и
последующей эпохой. Христианство было общим языком, общей отправной системой, но общество не
было более христианским в Средневековье, чем в эпоху Ренессанса, и, уж несомненно, оно было в
средние века менее христианским, чем в XVII в. Если Возрождение и знаменует собой изменение
системы ощущений, его, однако, нельзя интерпретировать как начало обмирщения, во всяком случае
не больше, чем иные интеллектуальные движения Средневековья. Напротив, то, что исследователь
говорит об идеале полноты жизни, об утверждении ценности земной жизни, указывает нам, бесспорно,
правильный путь рассуждения, при условии, что любовь к жизни не рассматривается как нечто
характерное для Ренессанса, ибо такая любовь — это также одна из самых специфических черт
«второго Средневековья».

Подведем некоторые итоги. Искусство macabre не было, таким образом, выражением особенно
сильного переживания смерти в эпоху больших эпидемий и большого экономического кризиса. Оно не
было также всего лишь средством для проповедников, чтобы внушить страх перед адскими муками и
призвать к презрению всего мирского и глубокой вере. Образы смерти и разложения не выражают ни
страха смерти, ни страха перед потусторонним, даже если они и использовались для достижения этого
эффекта.

Мы склонны видеть в этих образах знак страстной любви к миру здешнему, земному, и болезненного
сознания гибели, на которую обречен каждый человек.

Чтобы понять эту страстную любовь к жизни, обратимся вновь к artes moriendi, к последнему
испытанию, через которое предстоит пройти умирающему и от которого зависит его судьба в
вечности[139]. Испытание включает в себя два ряда искушений. Прежде всего, дьявол разворачивает