Мне кажется, что признак, если не доказательство, такой связи между портретом и смертью можно
найти в памятнике Изабеллы Арагонской, королевы Франции, в Козенце в Калабрии. После смерти
Людовика Святого в Тунисе она со всем двором и войском крестоносцев возвращалась во Францию
через Италию: то была необычайная траурная процессия, быть может, первая в таком роде. В 1271 г. в
Калабрии падение королевы Изабеллы с лошади вызвало преждевременные роды, от которых она
скончалась, и ее муж, Филипп Отважный, воздвиг на месте ее кончины вертикальное надгробие с
«молящейся» фигурой — несомненно, одной из первых в надгробной пластике Средневековья.
Королева стоит на коленях перед Святой Девой с Младенцем. Копия этого памятника находится в
парижском музее Трокадеро. Поражает это распухшее лицо, перерезанное шрамом, с закрытыми
глазами. Можно предположить, что скульптор использовал посмертную маску, снятую сразу после
смерти. Мы знаем, что в XV-XVI вв. такая практика была весьма распространена, возможно, она была
известна ив 1271 г. Соблазнительная гипотеза: молодая женщина на коленях с лицом умершей, не для
того, чтобы внушать страх, как в образах искусства macabre, а для достижения портретного сходства.

Сегодня эта гипотеза отвергнута. Как замечает А.Эрланд-Бранденбург, нет никаких свидетельств
существования практики посмертных масок в XIII в. Особенности лица на памятнике могли иметь
причиной глиняную жилу в известковом туфе, использованном скульптором. Но как же в таком случае
быть с закрытыми глазами королевы? Глаза у «молящихся» всегда открыты. Если и не было восковой
или гипсовой маски, снятой с лица умершей, то, может быть, лицо на памятнике все же имитирует его?
Люди издавна умели манипулировать трупами, особенно когда их приходилось переносить с одного
места на другое. Обычно их зашивали в кожаный мешок, как это происходит в романе о Тристане и
Изольде. Но перед этим вынимали сердце и внутренности, добавляли благовония, бальзамировали.
Существовала молчаливо признававшаяся связь между сохранением тела и сохранением сущности,
ведь тела святых чудесно сохранялись. Извлечение сердца и внутренностей позволяло умножить число
мест погребения и видимых надгробий, их обозначавших. Внутренности Вильгельма Завоевателя
похоронены в Шалю, тело в аббатстве в Кане, сердце в Руанском соборе. Много лет спустя король
Карл V также имел три гробницы, а его прославленный коннетабль Бертран дю Геклен, умерший в
1380 г., даже четыре: для плоти, сердца, внутренностей и костей.

В эпоху «второго Средневековья», когда нужно было перенести тело умершего в другое место, его не
зашивали больше в кожаный мешок, но погружали в кипяток, чтобы отделить мясо от костей. Плоть
хоронили на месте, воздвигая там первое надгробие. Кости же предназначались для самого желанного
из мест погребения, и над ними сооружался самый пышный памятник, ведь высохшие кости
рассматривались как благороднейшая часть человеческого тела, несомненно, именно потому, что самая
долговечная. Любопытный параллелизм между расчленением тела на плоть, кости, сердце и
внутренности и разделением человеческого существа на тело и душу!

В XIV в. этот обычай был, очевидно, настолько распространен, что папа Бонифаций VIII счел нужным
его запретить. Однако в годы Столетней войны этот запрет часто нарушался. Подобные манипуляции с
трупами, сооружение надгробия для каждой части тела свидетельствуют о новом пристальном
внимании к телу — обиталищу человеческой сущности. Снятие посмертной маски, к какому бы
периоду оно ни относилось, представляется мне одной из таких операций, вдохновляемой теми же
мотивами: попыткой спасти от гибели нечто, выражающее нетленную индивидуальность человека,
прежде всего лицо, в котором заключена тайна личности.

Обычай снимать посмертную маску просуществовал до XIX в., о чем свидетельствуют хотя бы слепки
маски Бетховена, украшавшие собой буржуазные салоны. Мы уже видели, что терракотовые статуи

XVI    в. графов Тулузских в музее августинцев были исполнены с использованием посмертных масок. В

XVII    в. люди уже не ждали момента смерти, чтобы обеспечить своей надгробной статуе неоспоримое
сходство с оригиналом. В 60-е гг. XVII в. в Лондоне Сэмюэл Пепис отмечал в своем знаменитом
«Дневнике», сколько беспокойств доставило ему снятие прижизненной маски с его лица, когда он был
полон сил и даже не помышлял о смерти.

Поэтому не столь уж важно, является ли лицо Изабеллы Арагонской в Козенце посмертной маской,
или скульптор работал, имея перед глазами лицо умершей. Как мы могли убедиться выше,
средневековые мастера надгробной скульптуры избегали представлять «лежащего» в виде умирающего
или только что умершего. Однако с определенного времени они стремились передать сходство с
усопшим, дабы представить его живым. Для нас имеет значение лишь само совпадение во времени
этих различных явлений: связь между лицом умершего и портретом живого (посмертная маска),