иному». «Я прошу моих сестер этому не
противиться (...), ибо, отвергнув мир и его пышности при
своем крещении, да буду я похоронена так, как я должна была бы жить. Вот почему
я велю похоронить
меня в моем приходе Сен-Сюльпис, в подземелье под моей часовней, без всякой
церемонии» [239].
Шесть лет спустя и маркиза де Соллье отдает
распоряжение, чтобы лишь один священник читал над ее
гробом Псалтырь. Далее она просит «шаритэ» (братство, которое брало на себя
погребение бедняков)
того прихода, где она окончит свои дни, похоронить ее на кладбище этого же
«шаритэ» «обычным для
них образом», то есть не занося тело в церковь, рано утром или поздно вечером.
Парижский каноник завещает в 1708 г., «чтобы
вся эта церемония моих похорон совершалась с
большой простотой, и даже бедно». Он просит проследить за тем, чтобы во время
похоронной мессы
на алтаре горело больше свечей, «чем вокруг моего жалкого тела». Он просит
также во время
погребения не звонить в колокола и вообще не допускать никаких «издержек и
расходов, которые не
являются абсолютно необходимыми», ссылаясь при этом на пример скромных похорон
других
каноников и иерархов церкви.
К середине XVIII в. упоминание о простоте
стало банальной формулой, почти не знающей вариантов:
«Я хочу быть похороненным самым простым образом, в 7 часов утра» или «Я хочу
быть
похороненным так просто, как только будет возможно». В английских завещаниях:
decent funerals,
скромные похороны. Даже герцог де Сен-Симон, который в своих «Мемуарах» не
знает простоты ни в
чем, в завещании 1754 г. предписывает, чтобы его надгробная табличка у входа в
подземный склеп
была сделана «без всякого великолепия и чего бы то ни было, что не было бы
скромным». Если же
дальше он диктует несколько более пышный и многословный текст надписи, то лишь
потому, что она
предназначена для самого гроба и там, под землей, ее уже никто не прочтет[241].
Тогда же, в конце XVII в. и особенно в XVIII
в., завещатели все чаще отказываются делать последние
распоряжения о собственных похоронах, более охотно препоручая это своему
душеприказчику. Это
доверие имело, однако, двоякий смысл. Прежде всего — незаинтересованность: из
контекста
завещания ясно видно нежелание уделять большое внимание собственным бренным
останкам. Так,
один парижский обыватель в 1660 г. желает быть погребенным в церкви своего
прихода Сен-Жермен-
ль-Юксерруа, у подножия распятия, в отношении же похоронной церемонии
полагается на
душеприказчиков, «смиренно умоляя их, чтобы все было устроено просто, со всей
христианской
скромностью» [242]. В конце XVIII в. та же самая формула завещания будет выражать
уже не только
стремление к аскетической простоте, но и любящее доверие к тем, кому предстояло
исполнять
последнюю волю завещателя.
Безличность траура
С этой же тенденцией к простоте мы сближаем и
появившуюся отныне некоторую сухость в
изъявлениях скорби. Сухость Траура! Можно ли вообще говорить о ней в эпоху
великой погребальной
пышности барокко? Но, по правде говоря, вся эта барочная пышность была
театральным спектаклем,
лишь увеличивавшим эффекты церемониала намного более старого — церемониала
выставления тела
умершего на всеобщее обозрение на катафалке. Как только мы удаляемся в своих
наблюдениях от
королевского двора и высот государственной иерархии, так чаще встречаем
завещателей, которые
требуют из смирения, чтобы ни в доме, ни в церкви не было пышного траура, и это
совпадает с их
волей к простоте похорон. «Что же касается процессии и погребения, она хочет,
чтобы это было
совершено с наименьшими возможными издержками, вовсе не желая гербов и всего,
что не будет
необходимым» (1648 г.). «Я запрещаю всякую траурную обивку на церемонии
кортежа, отпевания и
погребения» (1708 г.). Или же завещатели избавляют своих наследников из числа
бедняков от ношения
дорогостоящего траура, как эта парижская вдова в 1652 г.: «Даю и оставляю своей
служанке и своему
лакею по 500 ливров каждому, не желая, чтобы они одевались в траур».
