На картине Грегора Эрхарта в Вене (начало XVI в.) мы видим юную пару, обнаженную и прекрасную,
а рядом — не высохший скелет, но, по средневековой традиции, которую мы три века спустя вновь
обнаружим у Гойи, безобразную старуху, иссохшую и беззубую. Голландец Херард Дау (XVII в.) на
жанровой картине из женевского музея помещает в интерьер операционной комнаты хирурга, на
этажерку, среди оловянной посуды, человеческий череп. Обычная для итальянской живописи того
времени тема — нахождение юными и беззаботными пастухами заброшенной, уединенной могилы или
саркофага, на крышке которого покоится череп, как у Джованни Франческо Гуэркина в XVII в. На
похожей картине Николя Пуссена пастухи разбирают эпитафию на надгробии: «И я в Аркадии» — это
не безличная смерть, олицетворяемая черепом, но сам усопший передает им свое послание-
напоминание. «Мысль о смерти, — пишет исследователь Андрэ Шастель, — питает одновременно
чувство бренности жизни и чувство ценности ее».

Наконец, «суетность» может выступать в форме натюрморта, где предметы призваны внушать идею
быстротекущего времени и неизбежности конца. Примеры таких натюрмортов многочисленны и
хорошо известны. Упомяну лишь один, особенно характерный: на картине голландца Леонарда
Брамера в музее в Вене (середина XVII в.) на столе разложены ржавые доспехи, старые растрепанные
книги, разбитая посуда; у стола — старик наподобие рембрандтовских; в глубине подвала можно
заметить два скелета. Трудно полнее передать, как близки между собой смерть человека и износ
вещей!

Знаки конца жизни и вещей не были принадлежностью лишь картин или гравюр. Они сходят со стен и
находят себе место среди мебели и одежды. Савонарола побуждал своих последователей носить с
собой маленький череп и кости и часто смотреть на них. Костями или их изображениями украшали
шляпы и драгоценности, например перстни, как было в обычае в Англии XVI — начала XVII в. В
музейных коллекциях можно найти немало предметов в таком роде: так, в галерее Уолтере в
Балтиморе выставлены «траурные кольца» с изображением черепа и скрещенных костей — подобные
кольца раздавались вместе с перчатками участникам похорон в XVII в. в Новой Англии. В Амьенском
музее можно видеть часы той же эпохи с выгравированным на них черепом, в Музее Виктории и
Альберта в Лондоне — броши в форме гроба. В кабинете среди мебели иногда помещали небольшой
скелет, призванный вызывать все те же мысли о неминуемой смерти и суетности бренной жизни; такой
скелет XVI в. находится в Балтиморе, в той же галерее Уолтере.

Принято было, кроме того, вырезать на каминной полке сентенции, напоминавшие о краткости и
тщетности жизни. Некоторые из них цитирует в своей книге о религиозном искусстве конца
Средневековья Э.Маль[247]. Одну из них: «Жребии мои в руке Божьей», по-латыни, — мы видим в
музее Кальве в Авиньоне. Я сам заметил однажды у одного парижского антиквара секретер конца

XVIII в., северной или германской работы, с выполненными инкрустацией инициалами и скелетом.

Еще в середине XIX в. изображение скелета было одним из декоративных мотивов на фаянсовых
тарелках.

Все эти предметы приглашали к более глубокому обращению в веру. Но они выражали равным
образом меланхолию ненадежной жизни. Они соединяли то и другое, как пейзажная живопись начала
комбинировать природу с жанровыми сценами, служившими ей своего рода алиби. В конце концов
«суетности», как и пейзажи, обрели независимость, высвободившись из-под религиозной оболочки.

Эта меланхолия человеческого существования с ее сладостью и горечью перезрелого плода передавала
неизбывное чувство постоянного и всепроникающего присутствия смерти в сердцевине вещей,
набрасывая на всю жизнь вуаль драматизма. Смерть в эту вторую эпоху искусства macabre
одновременно и далека, и близка. Показывали ее уже не в образе разложившегося трупа, но в виде или
такого фантастического существа, как одушевленный скелет, или, еще чаще, абстрактного символа. И
все же и в этом новом, более успокаивающем, облике смерть неуловима: она приходит и уходит, то
поднимаясь на поверхность, то возвращаясь в глубину пропасти, оставляя по себе лишь отражение —
как на картине немецкого художника Лукаса Фуртенагеля (XVI в.) в Вене, где двое супругов глядятся в
зеркало, откуда, как из глубины вод, является им человеческий череп.

Присутствие смерти ощутимо отныне лишь в отражении, лишь в магическом зеркале. Ханс Хольбейн
Младший прячет ее в ребусах своих картин-загадок: Смерть можно заметить, лишь если смотреть на
полотно с определенной точки; сходя с нее, теряешь этот замаскированный образ из виду. Смерть в

XVI—XVII вв. растворена, следовательно, в хрупком и тщетном бытии самих вещей, тогда как в
средние века она являлась извне.