бессмертного свидания в лоне Божьем, в лоне счастья вечного соединения». Обычная поза надгробных
статуй XIX в.: фигура умершего, раскрывающая объятия тем, кого он встретит на небесах.

В длинном письме к Полин она описывает среди прочего то, что ей довелось испытать в церкви во
время отпевания: «Я закрыла глаза, и душа моя наполнилась сладостью, равной той, которую я
слышала». То был, конечно, орган: музыка всегда сопровождала ее сентиментальные и религиозные
экзальтации. «И я вообразила себе свою смерть: в глубокой ночи, ощущая присутствие ангела,
различая смутно в темноте нечто белое, и этот ангел ведет меня к Альберу. (...) И тела наши были
прозрачны и сверкали, как золото». Тогда же в своем дневнике Александрина пишет: «Я очень хотела
бы знать, что во мне происходит. Мне на самом деле кажется, что я желаю смерти». Она, так любившая
жизнь, музыку, театр, природу, чувствует «безразличие ко всему земному; только к чистоте, воде я
сохраняю свою обычную страсть». Чистота! Эта великая ценность викторианской эпохи, столь глубоко
укорененная, что сохраняется и в последнем уходе, с Богом и Любовью. «Иногда, — пишет она
Полин, — я испытываю болезненное желание выйти из самой себя, разбить себя, предпринять что-
нибудь, чтобы вновь обрести хотя бы минуту того счастья, которое я потеряла, одну-единственную
минуту, его голос, его улыбку, его взгляд». Она переселяется в комнату Альбера: «Там я чувствую себя
хорошо. О, как бы я хотела, чтобы мне было даровано умереть там!»

Между тем еще не все кончено с останками бедного Альбера. Они лежат на кладбище Монпарнас в
ожидании, когда их перенесут в Бури — фамильный замок в Нормандии. По словам отца, графа де Ла
Ферронэ, он как раз занимался в то время устройством там семейного некрополя, «где, если дозволит
Бог, все мы со временем обретем покой». Там будет место и для Александрины: «Сегодня это именно
та мысль, которая нас занимает, то, о чем мы говорим, то будущее, на которое надеемся. Все это было
бы печальным для многих, но не для нас». Она обращается к Полин: «Милое доброе дитя, когда твоя
мать и я будем покоиться подле твоего святого брата, ты придешь навестить нас и даруешь нам свои
благие молитвы. А потом однажды, о да, дитя мое, однажды, будем надеяться, осуществится во всей
полноте твоя восхитительная мечта». Какая мечта? Полин делает в этом месте примечание: речь идет о
ее собственной смерти. «Я написала однажды нечто вроде мечтаний об иной жизни, где описала
бесконечное счастье вновь обрести тех, кого любила на земле».

Наконец кладбище в Бури готово, и в октябре 1837 г. повозка с гробом Альбера, сопровождаемая
Александриной, въезжает в замок. Мать и сестры покойного вышли встречать его гроб на окраину
деревни и, завидев повозку, опустились на колени у стоявшего там большого креста. Г роб сняли с
повозки, и местный аббат, большой друг Альбера, благословил его останки. Мать и вдова поцеловали
гроб. Целовать гроб! Мы снова в мире воображаемого, в мире фантазий конца XVIII в., исполненных
эротизма смерти. Конечно, поцелуи матери и вдовы лишены явной чувственности, но и они сохраняют
этот смысл физической близости, глубокого единения тел и душ между миром живых и миром
мертвых.

После богослужения в местной церкви тело вновь предают земле. Александрина «смотрела с
некоторой радостью на пустую могилу», находящуюся рядом и предназначенную для нее самой.
Когда-нибудь обе могилы будут закрыты единой надгробной плитой, которая вновь соединит
любящих, уже навсегда. Несколько дней спустя происходит необычная сцена, совершенно непонятная,
если не вспомнить все истории о кажущейся смерти, о любви в глубине склепа и прочие рассказы из
«готических романов» того времени. Втайне от всех, кроме двух-трех ближайших друзей,
Александрина исполнила давно задуманное. Как пишет Полин одна из ее сестер, Александрина «с
помощью маленькой лесенки спустилась в могилу, которая не очень глубока, дабы дотронуться и
поцеловать в последний раз гроб, где заключено все, что она любила. Делая это, она стояла на коленях
на дне своей собственной могилы». Все это могло бы еще быть чем-то вроде духовного упражнения по
заветам Игнатия Лойолы, медитацией над гробом, над открытой могилой, но сам жест —
прикосновение, поцелуй — говорит о других чувствах, о другой религии. Перед нами настоящий
эротизм смерти XVIII в., но реальный и возвышенный, очищенный от непосредственной
сексуальности.

Жизнь семьи продолжается, но мысли о смерти неотступно преследуют всех де Л а Ферронэ. В третью
годовщину кончины брата самая младшая, Ольга, записывает в дневник: «Альбер! Молись, чтобы я
умерла благой смертью. Эта могила, покрытая розами, внушает мне мысли о небесах». Через полтора
года приходит черед старого графа. Сначала жалобы на боль в сердце, ежедневное чтение молитв в
капелле Боргезе в Риме, служившее благочестивым католикам своего рода подготовкой к последним