кризис развивался быстро, кровопускания не помогали, жар и озноб уже не отпускали, несмотря на все
хлопоты итальянских врачей. Однако еще ни один человек не верит, что юноша 21 года приговорен, и
все лишь опасаются, что его здоровье слишком хрупко. Тем не менее кризис заставил обе семьи
осознать, насколько Альбер и Александрина любят друг друга. В апреле 1834 г. справляют свадьбу.
Десять дней спустя кровохарканье возобновляется. Александрина почти не обращает на это внимания,
но в ней пробуждается некоторое беспокойство: каждый раз, когда она видит похоронную процессию,
ее охватывает страх, особенно если хоронят молодого человека.

Врачи считают, что больному пойдет на пользу путешествие, и посылают его из Пизы в Одессу. Он
продолжает кашлять, но по-прежнему не думает, что обречен, он, которому всегда была так близка
мысль о смерти! И он, и его молодая жена боятся только, что ему придется вести жизнь больного,
калеки, оторванного от активной деятельности. Александрина начинает сознавать серьезность
положения, однако еще не заботится о том, чтобы определить недуг, лучше разобраться в нем. Ничего
похожего на наше сегодняшнее желание скорее узнать — или не знать — диагноз. Безразличие такое,
словно вся наука врачей совершенно бесполезна и не может ничего изменить. Лишь тогда, когда
измученный лихорадкой и кашлем Альбер просит позвать исповедника, она в ужасе спрашивает врача,
«каково название этой страшной болезни. «Туберкулез легких», — ответил мне наконец Фернан. И
тогда я почувствовала, что надежда оставила меня».

Альбер же, уставший от болей, ждет, что смерть принесет ему облегчение: «Если в могиле человек
ощущает, что он спит, что ждет Божьего суда и что большие преступления не заставляют его бояться,
то этот покой, исполненный неясных мыслей, но еще больше, чем эти приводящие в замешательство
земные мысли, это ощущение совершившейся судьбы, быть может, предпочтительнее всего, что дарует
земная жизнь. (...) Разгадка в том, что я жажду покоя, и, если старость или даже смерть дадут мне его,
я их благословлю». И Александрина, оставив все надежды, желает лишь, «чтобы этот милый ангел
перестал страдать и чтобы все небесные радости окутали его и дали ему вечное блаженство».

Он тоскует, что не увидит больше Франции, и решается на поездку. Умирающего везут от города к
городу: Верона, Женева, Париж. Там врач впервые предупреждает Александрину о смертельной
опасности для нее спать в одной комнате с Альбером. В один из последних дней больной, «внезапно
обвив рукой меня за шею, воскликнул: "Я умираю, а мы могли быть так счастливы!"» В его комнате
служат мессу и делят причастие между обоими. В конце июня 1836 г. Альбера соборуют, он осеняет
крестным знамением священника, жену, братьев, других родных и друзей и вдруг начинает рыдать, но
вскоре приходит в себя. В агонии он слышит, как Александрина говорит ему о его письмах. Она хочет
сказать, как она его любит, но боится разволновать, «но губы мои застыли на последнем слове любви,
которое они произнесли, и он услышал его, как когда-то и хотел, в свой смертный час».

В ночь с 28 на 29 июня его кладут головой в сторону востока, «в шесть часов утра я увидела, я
почувствовала, что момент настал. (...) Его уже остекленевший взор был обращен ко мне... и я, его
жена! я почувствовала то, что никогда не могла бы себе вообразить, я почувствовала, что смерть — это
счастье». Днем его перенесли с кресла на кровать. «Его спокойное лицо казалось спящим и
отдыхающим наконец от всех мучений». Красота смерти! На следующий день Альбера уложили в гроб,
стоящий посреди комнаты, и усыпали цветами — обычай, засвидетельствованный уже в XVI—XVII вв.
и ставший с начала XIX в. важным элементом погребального ритуала.

Утром 1 июля Александрина и младшая сестра покойного Эжени еще раз помолились у гроба,
выставленного, по обычаю, у входа в дом, а затем, когда Альбера отнесли в церковь, обе женщины,
«спрятавшись в углу церкви Сен-Сюльпис, присутствовали на богослужении». Спрятаться им
пришлось потому, что женщины из семьи умершего, по крайней мере в аристократических семьях, не
могли ни идти в похоронной процессии, ни присутствовать при отпевании: старинные условности
требовали, чтобы они оставались дома. В начале XIX в. этот обычай соблюдался лишь в среде высшей
знати. В Сицилии же и в наши дни женщины из семьи усопшего не появляются на похоронах. В
Париже 1836 г. женщины из семьи де Ла Ферронэ сочли, видимо, этот обычай слишком жестоким, но
не захотели нарушать приличий и присутствовали на мессе тайком. Возвратившись домой,
Александрина пишет в своем дневнике последнее «прости» горячо любимому мужу: «Мой нежный
друг! Обе мои руки поддерживали тебя; одна во время твоего последнего земного сна, другая в том
сне, о котором мы не знаем, сколько он будет длиться». Удивительно это возвращение старинного
образа смерти как сна, как мирного упокоения в чистилище в ожидании небесного блаженства. «Да
будет угодно Богу, чтобы эти же мои руки после моей смерти раскрылись перед тобой для нашего