еще расширил, были прикованы к ее лицу. Он умер, как блаженный праведник». Целуя ее, он шептал,
что идет к своей покойной жене, «а ты, дитя мое, присоединишься к нам». Необычная фраза: отец,
умирая, предвосхищает смерть своей дочери, заранее наслаждаясь мыслью о том, как вся семья
воссоединится наконец в загробном мире. Два фундаментальных аспекта романтической смерти видим
мы в этой короткой сцене: блаженство смерти и посмертное воссоединение близких. Первое есть
ускользание, освобождение, бегство в беспредельность потустороннего. Второе — преодоление
невыносимого разрыва, воссоздание «там» тех уз, которые разрывает смерть.

Те же два аспекта смерти мы находим и в стихах Эмили Бронте. Ей еще нет 20 лет, когда она начинает
оплакивать разлуку с близкими, унесенными смертельным недугом, в таких печальных строках, каких
сегодня можно было бы ожидать скорее от одинокого старика, чем от юной девушки. Она окружена
надгробиями своих родных и друзей, «с сердцем, разорванным несказуемой болью» и истощаемым в
напрасных и горьких сетованиях. Даже ночной сон не приносит ей облегчения, и память об умерших
мешает заснуть, ложе ее обступают их печальные тени. Воспоминания о тех, кого уже нет, отравляют
сожалением каждый день жизни, делая ее невыносимой. Эти юные создания, приговоренные к смерти
туберкулезом, желают смерти, и желание это само по себе есть феномен культуры той эпохи.

«Dead, dead is my joy», «смерть — моя радость», — пишет Эмили. «Пусть же влажная земля укроет эту
отчаявшуюся грудь». Однако радость смерти омрачена той болью, которую испытают остающиеся на
земле: умирающему искренне жаль тех, кому придется плакать о нем. Но что будет с умершими?
Покоятся ли они одиноко во глубине своих могил или живут все вместе в лучшем мире? Вера де Ла
Ферронэ не допускала никаких колебаний, она была исполнена прямо-таки тревожащей уверенности в
спасении души и посмертном свидании. Эмили Вронте не разделяет этой абсолютной уверенности,
исступленное воспоминание о старшей сестре соединяется с мыслью о тихой ночи могилы. Но и она,
Эмили, свято верит, что умершие «в другом месте»: их прах смешался с землей, но их блаженные души
отправились к Богу. Перед нами классические образы христианской эсхатологии: тела усопших
покоятся в вечном сне, а сами они в блаженной стране, «врата которой открыты мне и моим», и на том
счастливом, божественном берегу, к которому она тянется своей измученной душой, встретятся
наконец все, кто любил друг друга, «свободные от страданий и тления, врученные Божеству».

Архаическая идея смерти как сна и покоя в ожидании последнего решения своей участи является в
стихах Эмили Бронте такой, какой она была заново открыта в XVII-XVIII вв. в рассуждениях о
погребенных заживо. Эта идея соперничает здесь, однако, с другой, более осознанной и более
распространенной в эпоху романтизма: с идеей смерти как бесконечной пропасти. Смерть есть
радостное стремление потеряться, раствориться в огромности Бога или природы. Почти физическое
представление о бесконечном — вот единственное, что здесь важно, а вовсе не степень религиозности,
не вера в Бога или в природу. Это представление о смерти как бесконечности становится в эпоху
романтизма банальным: один и тот же образ моря — символ одновременно смерти. Бога и счастья —
можно найти и в дневнике умирающего Альбера де Ла Ферронэ, и в стихах юной Эмили. Никогда не
покидавшая своего уединенного края, она мечтает «лететь Океаном, пробежать пустыни», дабы
погрузиться в «неведомую вечность».

Здесь уже не говорится больше об ушедших близких. Индивидуальные смерти теряют значение,
становясь лишь звеньями в цепи всеобщей жизни. Эта идея пришла из натуралистского,
биологического XVIII в., но пустила собственные корни в душе одинокой молодой женщины,
затерянной среди пустошей, вереска, болезни и смерти. Остановимся здесь в своем анализе. Родители,
братья и сестры де Ла Ферронэ и сестры Бронте равно не могут смириться с утратой дорогих сердцу
близких, равно жаждут и твердо надеются вновь обрести ушедших после своей смерти. В то же время
те и другие испытывают одно и то же восхищение перед феноменом смерти, перед его внутренней
красотой. Напротив, в отношении к публичным аспектам смерти заметны серьезные различия: семье
Бронте не так важны последние церемонии у одра умирающего, торжественные прощания, погребение.
Зато, как мы видим в поэзии Эмили, воображение занимают знаки и образы блаженной бесконечности,
с которой ассоциируется смерть.

Различия в деталях несущественны. Вполне очевидно, что мы присутствуем тут при важных
изменениях в отношении людей к смерти. Позиции, занимаемые людьми перед лицом смерти,
оставались в течение долгих столетий почти неизменными, едва колеблемые небольшими сдвигами, не
менявшими общей стабильности. И вдруг в начале XIX в. с непривычной резкостью рождается новая
чувствительность, весьма отличная от всего, что ей предшествовало. Все происходит на протяжении