будут оплакивать меня. (...) Сколько заботь сколько свидетельств любви хотелось бы им подарить! Как
упрекаешь себя за горести, им причиненные, за минуты, проведенные не видя их...»

Таковы чувства человека на рубеже XVIII-XIX в? Но, продолжает автор, это естественное чувство,
врожденное каждому человеку, было искажено религиозными суевериями. Одно из них —
безрассудный страх мертвецов, призраков, привидений: пугающий, но выдуманный лик смерти.

Второе — вера в молитвы за души усопших, исполненная того же ужаса перед смертью и загробным
существованием и делающая человека рабом, чьи отношения с Богом сводятся к страху. Именно
церковь виновна в том, что повернула древний культ мертвых к заботе о бессмертной душе, тело же
умершего бросив на свалку. Это и привело к позорному, оскорбляющему чувство приличия состоянию
кладбищ во Франции 1800 г. Но не лучше и то, что на руинах церкви завладело общественными
нравами: материализм. Материализм, продолжает Ж.Жирар, разрушает влияние морали и «всю магию
социального порядка». «Он разбивает ту священную цепь, что спускается с небес ради счастья
дольнего мира». Эта «священная цепь» — та форма философской религии, что казалась на исходе века
Просвещения единственно приемлемой для разума. «Итак, материализма и суеверия одинаково следует
опасаться»

На идеальном кладбище не должно быть крестов: ни религии, ни мнения не должны создавать
различий между людьми, которые «все будут помещаться один подле другого в этом убежище мирного
покоя» (Амори Дюваль). Но один культ необходимо там утвердить — культ мертвых. Похоронные
церемонии будут «одновременно просты и трогательны», они будут пробуждать чувствительность и
направлять ее «к цели моральной и религиозной». Но церемонии эти будут светскими, даже если к ним
будут добавляться и традиционные конфессиональные ритуалы, которые будут лишь допускаться, но
не предписываться.

«Попытаемся сохранить выставление умерших» на всеобщее обозрение — старинный народный
обычай. Правда, по мнению и Дюваля, и Жирара, следовало бы вернуться к давней практике,
сохранявшейся в предшествовавшие столетия лишь на юге Франции: лицо покойника должно быть при
этом открыто, что позволило бы продлить «общение с умершим». Публичное выставление тела будет
происходить в доме усопшего или в храме — гражданском, а не конфессиональном. По тем же
соображениям, что и выставление покойника с открытым лицом, рекомендуется и бальзамирование.
«Искусства передают нам черты тех, кого мы любили. Было бы еще сладостнее употребить их
волшебство для того, чтобы придать вид жизни этим органам, оледененным смертью, и обмануть
чувство, которое пожелает одушевить эти немые тела, дабы общаться с ними и иметь их свидетелями
наших целомудренных воспоминаний». Желание продлить как можно дольше созерцание дорогих черт
будет способствовать развитию всех методов консервации трупов, и мы вправе задаться вопросом, не
были ли эти методы предназначены для того, чтобы вообще избежать захоронения умершего и
позволить хранить его близ себя, всегда иметь перед глазами и общаться с ним.

В одном из диалогов Дюваля женщина рассказывает о своей матери, тело которой исчезло в
отвратительной бездне общей могилы, и добавляет: «Месяц спустя умер мой сын. Ах, хотя бы он еще
остается у меня, даже если и не отвечает на мои поцелуи и на мой голос. Благодаря открытиям
новейшей химии, сумели сохранить черты и почти "о природный цвет лица моего сына». Идея была не
новой: мы помним, что тела Неккера и его жены сохранялись в ваннах, наполненных спиртом, где дочь
могла их созерцать. Мы вновь находим здесь свойственный XVIII в. интерес к мертвому телу и его
сохранению, но цель этого уже иная: продлить физическое присутствие дорогого сердцу существа.

Выставление забальзамированного тела в храме будет церемонией, организуемой магистратами вместо
священников. Эти должностные лица будут ведать как похоронами, так и регистрацией актов
гражданского состояния. Церемония начнется оповещением о смерти покойного, имя его будет в
течение определенного времени, например месяца, красоваться на чем-то вроде национальной Доски
почета. Затем последует хвалебная надгробная речь и торжественное оглашение завещания. Перед
нами — любопытная попытка возродить завещание, сентиментальная и религиозная роль которого
начала быстро слабеть с середины XVIII в.

Наконец, гроб будет поднят на руки мужчин в деревне или погружен на траурную повозку в городах и
медленно проследует к месту захоронения. Здесь есть выбор: публичное кладбище или погребение на
собственной частной земле. Утописты начала XIX в. представляют публичное кладбища совсем иначе,
чем их предшественники 70-80-х гг. XVIII в. Ни построек, ни монументов, лишь обширные зеленые