умерших! Так было во Франции уже в 20 — 30-е гг., а после второй мировой войны это стало общим
правилом.

Прошло время, когда из церкви выходила процессия с Телом Христовым для последнего причастия,
впереди которой шел мальчик, звонивший в колокольчик. Прошло время, когда умирающий и его
близкие торжественно и патетически принимали эту процессию в своем доме. Можно понять, что
духовенство не хотело больше приходить к уже умершим и именно поэтому после II Ватиканского
собора стало называть соборование «таинством больных», а не только умирающих. Сегодня бывает
так, что его совершают прямо в церкви с целой группой пожилых людей, еще вполне бодрых и
здоровых. Таинство отделилось от смерти, перестало быть прямой подготовкой к ней. Церковь теперь
молчаливо допускает свое отсутствие у изголовья больного в момент его кончины. Мы увидим, однако,
что смерть перестает быть «моментом».

В XIX в. исчезновение благочестивых распоряжений в завещании сделало особенно важным последний
диалог между умирающим и его окружением: час последних прощаний и наставлений, публичных или
конфиденциальных. В нынешнем столетии это интимное и торжественное общение в смертный час
оказалось сведено на нет необходимостью держать умирающего в неведении. Все чаще теперь люди
умирают, не говоря ни слова. «Она умерла, даже не простившись с нами», — ворчат в 50 — 60-е гг. во
Франции те, кто еще не привык к этому упрямому молчанию, к этому новому целомудрию смерти.

Ложь прогрессирует

Но продолжим читать Толстого. Теперь — «Смерть Ивана Ильича», написанная на 25 лет позже, чем
«Три смерти». Ивану Ильичу сорок пять, вот уже семнадцать лет женат он на женщине банальной и
посредственной, и сама его жизнь честолюбивого чиновника пронизана была банальной заботой о
продвижении по службе и о том, чтобы быть comme il faut, как пишет по-французски Толстой. При
этом он носил маленькую медаль с необычной для России надписью: respice finem, «помни о конце»,
нечто вроде западного memento mori, какие были в ходу с конца XV по XVII в. Впрочем, религиозность
Ивана Ильича поверхностна, господствует же надо всем его честолюбивый эгоизм. Жизнь была
«легкая, приятная, веселая и всегда приличная и одобряемая обществом». Повышение следовало за
повышением, была уже и новая, просторная квартира, можно было принимать «важных людей»[351].

Но тут-то и случилась беда: неудачный ушиб, постоянная тяжесть в боку, дурное расположение духа,
повышенная раздражительность. Есть все основания обратиться к врачу. Мы вступаем здесь в новый
мир: мир эпохи «медикализации». В 80-х гг. XIX в. обращение к врачу стало восприниматься как нечто
необходимое и важное, чего совсем не было еще за полвека до этого, во времена семейства де Ла
Ферронэ. Только in extremis, только в последний момент жена Альбера де Ла Ферронэ позаботилась о
том, чтобы узнать, чем именно он болен. Болезнь и здоровье еще не связывались тогда необходимым
образом с деятельностью и компетенцией врача. Конечно, люди и раньше пристально следили за своим
организмом: так, в дневнике одного зажиточного парижанина эпохи революции ежедневно появлялись
записи о его физиологическом состоянии, о том, кашлял ли он, был ли у него насморк, не было ли
жара[352]. Но никогда ему не приходила мысль обратиться к врачу. Нигде в его дневнике мы не
находим упоминаний о такой консультации, хотя в числе его близких друзей было достаточно врачей,
хирургов. Парижанин конца XVIII в. заботится о своем здоровье сам, иными словами — он доверяется
природе.

В романах Бальзака врач играет важную социальную и моральную роль, вместе с кюре выступает он
покровителем простых и слабых, советчиком как для богатых, так и для бедных. Он немного
ухаживает за больными, но не лечит, а скорее помогает умереть. Он способен, благодаря своим
знаниям и опыту, предвидеть естественное течение болезни, менять же его — не дело врача. Лишь в
последний момент, когда болезнь обостряется и окружающие начинают ощущать свою
беспомощность, обращаются к ученому доктору из Парижа; от него ждут уже не забот и ухода, не слов
утешения, а чуда исцеления. Такой врач — последнее прибежище, доступное только богатым. Лишь
изредка и всегда очень поздно появляется он на авансцене, чтобы раскрыть тайны природы и сообщить