Нечто существенное изменилось к концу XIX в. в отношениях между умирающим и его окружением.
Конечно, во все века человек чувствовал себя плохо, когда обнаруживал, что конец его близок. Но
люди прошлого умели это чувство превозмочь. То была часть обычного ритуала смерти: друг, врач или
священник предупреждают человека о приближении конца. Однако с середины минувшего столетия
эта обязанность стала казаться близким умирающего безмерно тягостной, как видно хотя бы из
рассказа Льва Толстого «Три смерти».

Жена богатого дельца тяжело больна. Врачи уже оставили всякую надежду. Итак, пора предупредить
ее о том, что ее ждет. Этого не избежать, хотя бы потому, что она должна сделать последние
распоряжения. Но вот что ново: ее окружение всячески отталкивает от себя эту обязанность. Муж ни за
что не решается «сказать ей о ее положении, ведь это значило бы убить ее». Он в отчаянии: «Пусть
будет что будет, а я не скажу ей этого». И в самом деле больная говорит лишь о новых способах
лечения, держится за жизнь изо всех сил и сама мысль о смерти внушает ей ужас. Окружающие же все
колеблются, пока наконец мужу не удается направить к умирающей пожилую кузину. Она «сидела
подле больной и искусно веденным разговором старалась приготовить ее к мысли о смерти». Но та
вдруг перебила ее: «Ах, мой друг, — сказала она (...), — не приготавливайте меня. Не считайте меня за
дитя. Я христианка. Я все знаю. Я знаю, что мне жить недолго.. .»[350]. Вот теперь, когда ставшее в эту
эпоху таким трудным предупреждение о приближении конца было уже не нужно, классический
спектакль прекрасной смерти мог наконец начаться, чуть-чуть не сорванный появившимся у
окружающих новым чувством.

Чувство это питалось любовью к близкому человеку, боязнью причинить ему боль и внушить
отчаяние, соблазном уберечь его, оставив в неведении о приближающемся конце. Если сама
необходимость предупредить в это время еще не оспаривается, то по крайней мере никто не хочет
брать эту печальную обязанность на себя: пусть другой кто-нибудь, только не я. В католических
странах эта миссия чаще всего выпадала священнику, ведь предупреждение смешивалось с духовной
подготовкой к смертному часу. Само появление духовного лица в комнате умирающего могло быть
знаком приближающейся смерти, так что незачем было еще что-либо говорить.

С другой стороны, как хорошо показал Толстой, больной и не нуждается в том, чтобы его
предупреждали. Он уже знает. Но признаться в этом во всеуслышание — значит разрушить иллюзию,
которую ему хотелось бы продлить езде немного, поэтому и он молчит. Итак, каждый становится
соучастником лжи, которая начинается именно в эту эпоху и постепенно будет вытеснять смерть в
подполье. Умирающий и его окружение разыгрывают между собой комедию на тему «ничего не
случилось», «жизнь идет по прежнему» или «еще все возможно». Это второй этап процесса, при
котором умирающий во всем вверяет себя своей семье. Первый этап наступил в среде высших классов
еще в конце XVIII в., когда умирающий отказался навязывать юридическим актом свою последнюю
волю близким и прямо положился на них: завещатель больше не предписывает своим наследникам, как
надлежит позаботиться о его останках и душена с полным доверием препоручает все их доброй воле и
благоразумию.

На первом этапе установления новых, основанных на чувстве, отношений между умирающим и его
окружением инициатива, если не власть, остается еще у первого. На втором этапе ситуация
переворачивается: умирающий становится зависим от своего окружения. Героиня Толстого может
сколько угодно протестовать против того, что с ней обращаются, как с ребенком, — она сама
поставила себя в положение ребенка. Наступит день, когда умирающий примет эту опеку, покорно
снося или даже желая ее. Тогда мы получим нынешнюю ситуацию: долгом окружения больного будет
считаться держать его в неведении относительно его состояния и перспектив. Как часто слышим мы от
одного из супругов, детей или родителей: «По крайней мере я доволен (довольна), что он (она) не
чувствовал(а), что умирает». Это «не чувствовал, что умирает» пришло на смену старинному «чувствуя
приближение смерти».

Стремление скрыть приближение смерти ведет к попыткам устранить или отложить на самую
последнюю минуту все, что может внушить умирающему мысль о скором конце, и особенно
подготовку того публичного акта, каким некогда была смерть. Даже в самых религиозных и набожных
семьях входит в начале XX в. в обычай звать священника лишь тогда, когда его появление у одра
умирающего уже не может послужить роковым знаком: например, когда больной уже без сознания или
на исходе агонии. Соборование, всегда бывшее таинством умирающих, становится таинством