То свет был, а теперь мрак. То я здесь был, а
теперь туда. Куда?» Вошла жена. Она все знает, но не
знает того, что он тоже знает. Но Иван Ильич не в силах разрушить стену лжи,
вставшую между ним и
окружающими. «Что же говорить. Она не поймет, — думал он».
В комедию включается и врач. Само лицо его
выражает: «вот вы там чего-то испугались, а мы сейчас
вам все устроим». Проходят долгие ночи: физическая боль смешивается с
метафизической тоской
перед концом. И никто не помогает умирающему пройти этот путь страданий.
«Главное мучение Ивана
Ильича была ложь, — та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а
не умирает, и что
ему надо только быть спокойным и лечиться, и тогда что-то выйдет очень хорошее.
Он же знал, что,
что бы ни делали, ничего не выйдет, кроме еще более мучительных страданий и
смерти. И его мучила
эта ложь (...), совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая
низвести этот
страшный торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин,
осетрины к обеду...» Но и
восстать против этой лжи он так никогда и не решился[353].
Смерть грязна
Итак, болезнь прикрывает собой смерть. Вокруг
умирающего возникает завеса лжи. Наконец, еще одно
новое явление, которое мы находим в рассказе Толстого: смерть грязна и
неприлична. В длинной
череде повествований о смертях в семьях де Ла Ферронэ или Бронте долгие
смертельные болезни
никогда не выглядят чем-либо нечистым. Викторианская стыдливость не позволяет
упоминать о
выделениях, к тому же люди прошлого издавна свыклись с дурными запахами и
вообще с безобразным
видом физических страданий.
У Толстого смерть грязна. Она такова — и это
весьма примечательно — уже в 1857 г. у Флобера,
который не скрывает от читателя ни одной рвоты, ни одного выделения гноя у
несчастной Эммы
Бовари, обезображенной мучительным умиранием. Ее рвало так часто, что она,
пишет Флобер, не
успевала вытащить платок из-под подушки. Ее муж «положил ей руку на живот — она
вскрикнула.
(...) Она стала бледнее простыни, в которую
вцепилась скрюченными пальцами. (...) Капли пота
выступили на ее посиневшем лице (...), она стучала зубами, расширившимися
глазами смотрела
неясным взором вокруг себя. (...) Постепенно стоны усилились, она глухо завыла.
(...) Губы сжались
еще больше. Все члены ее тела скрючились, тело было покрыто коричневыми
пятнами. (...) Затем она
начала ужасно кричать». Автор описывает агонию методично, ничего не упуская, не
щадя читателя ни
в чем. «Эмма уперлась подбородком в грудь, глаза ее вылезли из орбит, а бедные
руки поползли по
простыне: мягкий и безобразный жест умирающих, словно уже натягивающих на себя
саван. (...) Ее
грудь стала быстро подниматься и опускаться. Язык целиком вывалился изо рта,
глаза, не переставая
двигаться, тускнели, точно два гаснущих ламповых шара...»
Но агония госпожи Бовари была короткой. Иван
Ильич, напротив, болел долго, и дурные запахи, вся
процедура ухода за больным делали его умирание отталкивающим, чего мы никогда
не находим в
рассказах о смертях в семьях де Ла Ферронэ и Бронте или в романах Бальзака.
«Страшный, ужасный
акт его умирания, — пишет Толстой, — всеми окружающими его был низведен на
степень случайной
неприятности, отчасти неприличия (вроде того, как обходятся с человеком,
который, войдя в гостиную,
распространяет от себя дурной запах), тем самым «приличием», которому он служил
всю свою жизнь;
он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать
его положения»[355].
Ибо чистота стала к тому времени важной
ценностью в буржуазной среде. Бороться с пылью —
главный долг хозяйки викторианской эпохи. Христианские миссионеры обязывают
новообращенных
блюсти чистоту тела наравне с чистотой души, ибо первая есть знак второй. Еще
сегодня слишком
длинные волосы молодых вызывают сопротивление, апеллирующее как к
нравственности, так и к
гигиене. От чистого мальчика скорее ждут хороших мыслей: он считается здоровым.
Во второй половине XIX в. смерть перестает
рассматриваться как нечто прекрасное. Подчеркиваются
скорее ее отталкивающие аспекты. Конечно, и поэты XV-XVI вв., такие, как Пьер
Ронсар, не скрывали
