отвращения перед дряхлостью, увядшей
старостью, разрушительными последствиями болезни или
бессонницы, перед выпадающими зубами, одышкой. Но речь шла лишь о развитии темы
упадка в
эпоху, когда воображение более жестокое и более реалистическое представляло
разлагающиеся трупы
или то низменное, что находится внутри человеческого тела. Однако в XVIII —
начале XIX в.
прекрасный седой патриарх с картин Жан-Батиста Грёза заменил собой дряхлого,
внушающего
отвращение старика из позднесредневековой поэзии. Прекрасная старость больше
соответствовала
романтической теме прекрасной смерти. Однако на исходе XIX в. мы видим, как
вновь всплывают
безобразные образы эпохи macabre, с той лишь разницей, что все сказанное в
Средневековье о
разложении тела после смерти отнесено теперь ко времени, предшествующему
смерти, к периоду
агонии.
Смерть уже не только внушает страх, являясь
абсолютным отрицанием, но и возмущает душу, как
всякое отвратительное зрелище. Она становится неприличной, как некоторые
физиологические
отправления человека. Делать смерть публичной теперь неуместно, не подобает.
Больше не считается
возможным, чтобы кто угодно входил в комнату умирающего, где пахнет мочой,
потом, грязными
простынями. Входить туда допускается лишь самым близким, способным превозмочь
отвращение, и
тем, чьи услуги для больного необходимы. Формируется новый образ смерти: смерть
безобразная и
спрятанная. Ее прячут именно потому, что она грязна и безобразна.
Со времен Флобера и Толстого тема безобразия
смерти будет развиваться в трех направлениях, столь
различных, что трудно поверить в их общее происхождение. Первое направление
ведет к модели
исключительной и скандальной, которая осталась бы в пределах нонконформистской
литературы, если
бы войны и революции XX в. не дали ей реальное воплощение. Это модель писателей
и солдат. У
Флобера и Толстого смерть грязна, потому что грязна болезнь, приведшая к
смерти. В модели
писателей, таких, как Ремарк, Анри Барбюс, Сартр или Жан Жене, описывающих
войну, идея смерти
заставляет обнажать внутренности человека и воссоздавать в цветущем, здоровом
теле солдата
отвратительные реальности болезни. В литературе нашего столетия не только
палатка полевого
госпиталя, но и камера смертника или прошедшего пытки становится столь же
отталкивающей,
вызывающей тошноту, как прежде комната умирающего от долгой или тяжелой
болезни. Появление
этой модели было вызвано невозможностью применить литературные условности
прекрасной
патриотической смерти какого-нибудь юного барабанщика на Аркольском мосту к
описанию массовых
убийств XX в., бойни мировых войн, охоты на людей, медленных садистских пыток.
Те, кого считают
героями, «накладывают в штаны», говорит Жан-Поль Сартр в «Стене», и настоящие
герои думают
прежде всего о том, чтобы с ними этого не случилось. В драматургии 60-х гг.
офицер в пьесе Жене
«Ширмы» умирает посреди солдат, испускающих ветры, а отшельник у англичанина
Джеймса
Сондерса сам портит воздух, умирая. Эта модель ведет в литературе к скандалу и
вызову
общественным вкусам, но она принадлежит также солдатскому, ветеранскому
фольклору, которым
писатели, быть может, вдохновлялись.
Второе направление, указанное Толстым,
приводит к модели спрятанной смерти в больнице. В 30 —
40-е гг. эта модель выступает еще робко, с 50-х же годов она становится
общепринятой. В начале века
бывало нелегко оградить комнату умирающего от неуместного проявления симпатии,
нескромного
любопытства и всего, что еще оставалось в менталитете от традиции публичности
смерти, в спектакле
которой заняты все. Это было трудно сделать, пока умирающий находился дома, в
маленьком
приватном мире, вне бюрократической дисциплины и правил, единственно
действенных в этих
случаях. К тому же сами домочадцы — родные, слуги — все хуже переносили
соседство с умирающим,
и чем ближе к нашим временам, тем более тягостным становилось это смешение для
окружающих.
Быстрый прогресс комфорта, личной гигиены, представлений об антисептике сделал
каждого более
тонким и уязвимым. Тут ничего нельзя было поделать: сами органы чувств
перестали выносить
тяжелые запахи и зрелище физического недуга и страданий, которые еще в начале
прошлого столетия
составляли часть повседневной жизни. Болезнь со всем, что ей сопутствует, ушла
из мира
повседневности, перейдя в мир упорядоченный и обеззараженный, в мир медицины и
специализированного милосердия. Образцовой моделью этого мира была больница с
присущими ей
правилами и режимом.
Кроме того, груз забот и ухода за больным,
груз тягостный и отталкивающий, ложился прежде на все
маленькое сообщество родных, друзей, соседей. В народной среде или в деревне
этот круг был
особенно широким, но он существовал в XIX в. и в среде городской буржуазии.
Однако круг этот
постоянно сужался, ограничившись в конце концов самыми близкими родственниками,
а то и только
