умершего сильнейшую травму, такую, что залечить ее можно, лишь пройдя все указанные этапы,
психологи представляют как естественный факт человеческой натуры, нечто от века ей свойственное.

Но ведь эта модель, которая сегодняшним психологам кажется естественной и вечной, в
действительности не старше XVIII в. Это модель прекрасных смертей эпохи романтизма,
сентиментальных визитов на кладбище — словом, то, что мы назвали «смерть твоя». Требованиям
современных психологов больше всего отвечает траур, каким он был в XIX в., хотя он и грешил
чрезмерной театральностью. Остановить эти потоки скорби, заставить, например, семью де Ла
Ферронэ скрывать свою боль утраты, оставить их совсем одних с их горем действительно было бы
рискованно, и психологи правильно поняли это. Но подобное состояние коллективной
чувствительности не вечно и не естественно для людей, а относится к конкретному историческому
периоду. До XVIII в. модель, как мы помним, была совершенно иной, и вот ее-то, почти неизменно и
неподвижно просуществовавшую тысячу лет, можно было с некоторым допущением считать вечной и
присущей человеческой природе.

В этой, другой модели аффективная привязанность к умершему не занимала того места, какое она
приобрела в XIX в. Не то чтобы смерть любимого человека оставляла его близких бесчувственными.
Но традиционные хлопоты многочисленного окружения, присутствовавшего при кончине, смягчали
первой шок, который к тому же быстро преодолевался. Нередко вдовец через несколько месяцев уже
вновь играл свадьбу. Это не означало, что он забыл свою покойную жену, просто скорбь быстро
утихала. С одной стороны, вся способность любить, тосковать и оплакивать, какой обладает человек,
не сосредоточивалась на нескольких самых близких людях: супруге и детях, а раскладывалась на
гораздо более многочисленную группу родственников и друзей. Смерть кого-либо из этой группы,
какой бы тяжелой ни была утрата, не подрывала всю жизнь чувств человека: всегда оставалась
возможность перенести любовь и привязанность на кого-либо другого из той же группы. С другой
стороны, смерть еще не была тогда тем резким внезапным потрясением, каким она стала в XIX в.
Прежде смерть составляла часть повседневного риска. С детских лет ее уже более или менее ожидали.
Человек далекого прошлого не так много ждал от жизни, как наш современник. «Бог дал. Бог взял»
было форму лой жизни.

Смерть «другого» не раздавливала человека, однако траур существовал, ритуализованный траур. В
средние века или в XVII в. траур был больше социальным, чем индивидуальным. Помочь человеку
пережить утрату не было ни единственной, ни главной его целью. Траур выражал тревогу всего
сообщества, которое посетила смерть и которое она осквернила и ослабила, вырвав из него одного из
его членов. Траур был своего рода заклинанием смерти, чтобы она не возвращалась, чтобы она
отступилась, подобно тому как большие литании должны были отвращать стихийные бедствия.
Посещая человека в трауре, окружающие тем самым вновь утверждали единство группы, воссоздавали
человече ское тепло праздничных дней. Недаром церемония похорон нередко также становилась чем-
то вроде празднества, где находилось место и веселью, и смеху, побеждавшему слезы.

В XIX в. траур еще сохранял некоторое время свою социальную роль, становясь вместе с тем во все
большей мере способом выражения огромного личного или семейного Г оря. Траур в его социальном
аспекте давал теперь окружающим возможность разделить это горе и поддержать человека, понесшего
утрату. Эта трансформация траура была столь глубокой и значительной, что быстро было забыто,
какого она недавнего происхождения. Очень скоро она начала казаться свойством самой человеческой
природы и в этом качестве послужила отправной точкой для психологов XX в.

Теперь становится понятно, что происходит на наших глазах. Нас всех, хотели мы того или нет,
изменила великая романтическая революция чувств. Она создала между нами и другими людьми такие
связи, разрыв которых кажется нам немыслимым и нестерпимым. Поколение ранней эпохи романтизма
было первым, отвергшим смерть. Оно возвеличивало ее, гиперболизировало — и в то же время сделало
любимого человека бессмертным, ибо даже смерть не может с ним разлучить.

Эта романтическая неразрывная привязанность к «другому» продолжается и в наши дни, даже если
выражаться это чувство стало более сдержанно и скромно, более целомудренно. Одновременно
общество не выносит больше вида всего, что имеет отношение к смерти: ни зрелища мертвого тела, ни
вида плачущих близких. Человек, скорбящий об умершем, раздавлен тяжестью и собственного горя, и
запрета, который общество налагает на траур. Последствия этого драматичны, и социологи особенно
выделяют проблемы людей овдовевших. Общество создает вокруг них пустоту, которая тем сильнее,