грязной и медикализируется. Без красоты последних часов общения с умирающим смерть остается
зрелищем ужасным и отталкивающим. Когда пали последние бастионы обороны от секса и смерти в их
естественном диком виде, на помощь обществу пришла медицина. Смерть начали запирать в научных
лабораториях, в клиниках, где уже не было места эмоциям. В этих условиях лучше было молчаливо
условиться о соучастии во взаимной лжи.

Индивид уступает право собственности на его смерть семье, близким. Общество чувствует себя все
менее и менее причастным к смерти одного из своих членов. Прежде всего потому, что оно уже не
считает необходимым поддерживать коллективную оборону от дикой природы, теперь уже раз и
навсегда гуманизированной благодаря прогрессу техники, в том числе медицинской. К тому же
общество больше не испытывает достаточного чувства солидарности, отказавшись в реальности от
ответственности и инициативы в организации коллективной жизни. Более того: община в старом
смысле слова вообще перестала существовать, ее заменил агломерат атомизированных индивидов.

Однако, в известном смысле «подав в отставку», этот массовый и бесформенный агломерат, который
мы сегодня называем обществом, по-прежнему поддерживается новой системой запретов и контроля
("надзирать и наказывать" — формула философа Мишеля Фуко). Сейчас массовое общество восстало
против смерти. Точнее, оно стыдится смерти, больше стыдится, чем страшится. Оно ведет себя так, как
будто смерти не существует. Если чувство «другого», доведенное до самых крайних логических
следствий, является первой причиной того поведения перед лицом смерти, какое мы наблюдаем в наши
дни, то вторая причина — стыд и запрет, налагаемый этим стыдом.

Стыд этот есть в то же время прямое следствие окончательного ухода зла. Подтачивание власти
дьявола началось еще в XVIII в., когда и само его существование было поставлено под сомнение.
Вместе с идеей ада стало исчезать понятие греха. Все разновидности духовного и морального зла
отныне рассматривались не как данности ветхого человека, а как ошибки общества, которые хорошая
система надзора (и наказания) могла бы устранить. Целью науки, нравственности, социальной
организации стало счастье. Препятствием к нему еще оставалось физическое зло, оставалась смерть.
Устранить их было невозможно. Романтики ассимилировали смерть, представили ее прекрасной. Но
идущее с незапамятных времен сосуществование с болезнью, страданием и агонией оставалось
неизменным, ибо физическое зло внушало жалость, а не отвращение. Все началось с отвращения: еще
до того как стали задумываться о возможности уничтожить физическое зло, перестали выносить его
вид, его хрипы, его дурной запах.

Затем медицина оказалась в состоянии уменьшить страдание или даже совсем свести его на нет. Зло
перестало обволакивать человека, смешиваться с ним, как в традиционных религиях, в частности в
христианстве. Конечно, оно еще существовало, но только вне человека, в маргинальных пространствах,
еще не колонизованных ни политикой, ни моралью: войны, преступления, нонконформизм, которые, в
свою очередь, когда-нибудь будут устранены обществом, подобно тому как медицина устранила
болезнь и страдание.

Но если нет больше зла, что же тогда делать со смертью? На этот вопрос общество сегодня предлагает
два ответа: один банальный и один аристократический.

Первый есть не что иное, как массовое признание бессилия: не замечать того, чего нельзя
предотвратить, вести себя так, как будто его не существует. Следовательно, продолжать безжалостно
принуждать близких умершего молчать и ничем не проявлять свою скорбь. Свинцовое молчание
простерлось сегодня над смертью. Когда же оно нарушается, как случается иногда в Северной
Америке, то происходит это лишь для того, чтобы свести смерть на уровень какого угодно
незначительного события, о котором стараются говорить с полным безразличием. В обоих случаях
результат тот же: ни индивид, ни общество не находят в себе достаточной прочности, чтобы признать
смерть.

Между тем подобное отношение к смерти не смогло устранить ни ее саму, ни страх перед ней.
Напротив, под маской медицины возвращаются пугающая дикость и неистовство неприрученной
смерти. Смерть в больнице, ощетинившаяся трубками медицинских приборов, становится сегодня
более леденящим душу образом, нежели скелеты и трупы искусства macabre. Обнаруживается
зависимость между «удалением» смерти — последнего прибежища зла — и возвращением той же