непомерную патетику, но требующий и уступок: явление, которое хотели уменьшить и прикрыть,
спрятать, предстает в необычайном блеске и пышности.

Однако смерть не могла бы явиться в облике высокой красоты, если бы не перестала ассоциироваться
со злом. Древнее тождество между смертью, физической болью, моральным страданием, грехом
нарушается. Наш параметр 4, долгое время неподвижный⁷⁴ начинает меняться. Зло отступает, покидает
душу и сознание человека, где оно, как считалось, главным образом и пребывает. Первой исчезает в
XVIII в. (в Англии, возможно, уже столетием раньше) вера в ад и в неразрывную связь между смертью
и грехом или же моральным терзанием. Реальность физического страдания пока еще не оспаривается.
Проблему ада научная мысль и богословие ставят самое позднее в XVIII в., а уже к началу следующего
столетия дело сделано: и в католических, и в протестантских культурах страх ада перестает
существовать. Теперь уже невозможно поверить, будто ушедший любимый человек может
подвергаться риску адских мук. Самое большее — у католиков — остается еще вера в чистилище,
сводящая благочестивую озабоченность живых к недолгому периоду, пока душа умершего проходит
это последнее испытание.

Если же ада больше нет, то и рай меняет свой облик. Речь идет о нашем параметре 3: вера в
продолжение существования после смерти. Мы проследили выше медленный переход от мирного сна
homo totus к апофеозу бессмертной души. В XIX в. побеждает иное представление о потустороннем
мире. Небеса становятся местом, где любящие сердца, потерявшие друг друга на земле и не принявшие
этой разлуки, встречаются вновь. Рай воссоздает земные чувства и привязанности и гарантирует им
вечность. Таков рай христиан, таков же и астральный мир спиритов и тех, кто верит в переселение
душ. Но таков же и мир памяти об умершем у неверующих или вольнодумцев, отрицающих реальность
жизни после смерти. Различия между учениями могут быть сколь угодно большими, в практике того,
что можно назвать культом мертвых, они куда слабее. И те, и другие, и третьи строят мысленно один и
тот же прекрасный замок, подобный земным жилищам, чертог, где когда-нибудь — неважно, во сне
или наяву, — они вновь обретут тех, кого ни на минуту не переставали страстно любить, оплакивать и
ждать.

Психологический пейзаж, сложившийся в XIX в., просуществовал недолго: не более полутораста лет.
Но модель, пришедшая ему на смену и названная нами «смерть перевернутая», явилась продолжением
структур и тенденций менталитета, возникших ранее. Вместе с тем она противоречит предшествующей
модели в ее наиболее ярких проявлениях. Все происходит так, словно тенденции XIX в. вызвали к
жизни в процессе своего развития явления прямо противоположные.

Сегодняшняя модель смерти по-прежнему определяется чувством privacy, но ставшим еще жестче, еще
требовательнее. И однако, часто можно слышать, что чувство это ослабевает. Мы имеем здесь дело со
стремлением к абсолюту, не терпящему ни одного из тех компромиссов, которые общество эпохи
романтизма принимало, маскируя их своей риторикой (мы сегодня сказали бы: «своим лицемерием»),
Сейчас мы требуем, чтобы доверие между людьми было полным — или никаким. Мы не допускаем
больше промежуточных состояний между успехом и провалом. От смерти человека мы требуем
большего совершенства, чем от жизни.

Усиление аффективных уз между близкими людьми в XIX в. возбудило в конце концов желание
уберечь умирающего или просто тяжелобольного от его собственных эмоций, до последнего момента
скрывая от него серьезность его положения. Умирающий, разгадав эту благонамеренную игру, в свою
очередь, стал в ней участвовать, не желая разочаровывать своих озабоченных близких. Отношения
вокруг умирающего отныне определялись соучастием в этой любящей лжи. Это могло стать
возможным лишь тогда, когда желание уберечь умирающего от жестокой реальности возобладало над
радостями свободного и тесного общения с ним в его последние дни. Не забудем, что в эпоху
романтических прекрасных смертей именно в этот период возникал особенно тесный союз между тем,
кто уходил, и теми, кто оставался. И речи не могло быть о том, чтобы лишить умирающего его великой
привилегии: сблизиться перед смертью с Богом и/или с «другими». Стремление же скрыть от
умирающего его состояние делало эту близость, это общение невозможными. Ложь, пусть даже
обоюдная и основанная на взаимопонимании, лишала свободы и пафоса общение умирающего с
окружающими.

В действительности интимность такого общения в последние часы жизни была уже прежде отравлена
безобразием тяжелой болезни, а затем перемещением умирающего в больницу. Смерть становится