он произвольно разрывает эту непостижимую для
него синхронность двух, казалось бы,
непримиримых эсхатологических версий и утверждает, что первая сцена якобы
отражает «раннюю
стадию» представлений средневековых людей о загробном суде, а вторая — «более
позднюю стадию».
Сталкиваясь с загадкой средневековой ментальности, историки, вместо того чтобы
попытаться ее
разгадать, стараются обойти ее стороной, подгоняя ее под привычные эволюционные
схемы...
Между тем более внимательное изучение
источников приводит к выводу: представление о
немедленном суде над душою умирающего и представление о Страшном суде в
апокалиптическом
«конце времен» с самого начала были заложены в христианской трактовке мира
иного. И
действительно, мы найдем в евангелиях обе версии. Но для первых христиан,
живших в ожидании
немедленного конца света, это противоречие не было актуальным, между тем как в
средние века, когда
наступление конца света откладывалось на неопределенное время, сосуществование
обеих
эсхатологии, индивидуальной, «малой», и «большой», всечеловеческой, вырастало в
парадокс,
выражавший специфическую «двумирность» средневекового сознания.
«Книга жизни» (liber vitae), которая, по
утверждению Арьеса, якобы лишь с XIII в. принимает характер
«реестра человеческих деяний», фигурирует в этом качестве в дидактической
церковной литературе с
самого начала Средневековья. О книгах, в которые записаны добрые дела и
прегрешения человека и
которые соответственно приносят к его смертному одру ангелы и демоны,
затевающие тяжбу из-за его
души, можно прочитать уже в «Церковной истории народа англов» Бэды (начало VIII
в.). Поступки
индивида «не теряются (говоря словами Арьеса) в бескрайнем пространстве
трансцендентного... в
коллективной судьбе рода человеческого», они индивидуализированы. Если liber
vitae выступает
одновременно как история человека, как его биография, и вместе с тем как
«бухгалтерский гроссбух»,
где записаны его деяния, то, оказывается, этот феномен вовсе незачем связывать
с «новым
рационализмом и с духом расчетливости делового человека». Ибо такого рода
рационализм и
коммерческий дух и расчетливость действительно появились в Европе в результате
развития городов и
торговли в XII-XIII вв. Но «книга жизни» здесь ни при чем.
Я
остановился на этом вопросе потому, что здесь, если не ошибаюсь, единственный
раз на протяжении
своей обширной книги, Арьес пытается установить связь между ментальностью и
материальной
жизнью. Эту попытку нельзя признать удачной и убедительной, но вовсе не потому,
что такие связи
вообще отсутствовали, а в силу игнорирования исследователем массива источников,
которые имеют
самое прямое отношение к рассматриваемой им проблеме; их незнание оказывается
роковым для
построенной им картины смены эсхатологии.
Личное отношение к посмертному суду —
органическое свойство христианства. Его персонализм
выражался, в частности, в том, что индивид осознавал себя стоящим пред высшим
Судией наедине со
своими грехами и заслугами. Таковы, например, сцены, рисуемые в нравоучительных
«примерах»,
коротких рассказах, которые широко использовались в проповеди. В одном из
«примеров» человек
лежит распростертый на одре смерти; его окружают близкие и друзья. И внезапно
они становятся
свидетелями невероятного, чудесного события. Умирающий еще с ними, и они слышат
его слова. Но
слова эти обращены не к ним, а ко Христу, потому что в тот же самый момент этот
человек,
оказывается, уже предстоит пред высшим Судией и отвечает на Его обвинения.
Свидетели,
естественно, не слышат вопросов Христа и произносимого им приговора: Страшный
суд происходит в
ином измерении. Но они слышат ответы грешника и из них могут заключить, что,
несмотря на тяжесть
обвинений, он в конце концов получает прощение. Умирающий находится как бы в
обоих измерениях
— еще среди живых и одновременно уже на
Страшном суде.
В другом «примере» умирающий юрист пытается
затянуть Страшный суд над собой с помощью
внесения апелляции и просит своих коллег формально объявить о ней, но они
медлят, и со словами
«слишком поздно апеллировать, приговор уже произнесен, и я осужден»
адвокат-крючкотвор
умирает[15]. В такого рода «примерах» средневековую аудиторию не мог не
потрясать своего рода
«эффект присутствия»: Страшный суд близок как во времени (он происходит над
душой умирающего),
так и «пространственно»; окружающие слышат ответы грешника Судие, и обвиняемый
даже пытается
вовлечь их в тяжбу.
Рассказы о посещениях потустороннего мира,
«примеры», проповеди и жития святых — эти источники
представляют исключительный интерес, потому что они были адресованы самым различным
слоям
населения, и в первую очередь необразованным и не посвященным в тонкости
эзотерической теологии.