Эти памятники несут на себе отпечаток «давления» широкой аудитории на авторов, которые не могли
не примерять своего изложения к уровню понимания простолюдинов и неграмотных и не говорить с
ними на понятном им языке образов и представлений. Такого рода произведения приоткрывают завесу
над народным сознанием и присущей ему религиозностью.

«Великая драма покинула пространства потустороннего мира. Она приблизилась, она разыгрывалась
теперь в комнате самого умирающего, у его смертного одра». Эти слова Арьеса были бы вполне
справедливы, если б он не подчинил свою мысль эволюционистской схеме и увидел, что описанные
явления были изначально заложены в христианстве. Ибо идея об индивидуальном суде над душой,
творимом в момент кончины человека, не была каким-то поздним продуктом развития по пути
индивидуализма — эта мысль всегда присутствовала в сознании христиан.

Загадка средневековой ментальности состоит не в том, что ей была присуща тенденция
индивидуализировать эсхатологию. Загадка в том, каким образом в одном созна нии уживались обе
эсхатологии, «большая» и «малая», казалось бы исключающие одна другую. Эту загадку можно
разрешить только при условии, что историк перестанет страшиться логических противоречий и примет
тот факт, что средневековое сознание — не столько в своих рафинированных схоластических
выражениях, сколько на уровне расхожей, обыденной ментальности — этих противоречий не избегало
и не боялось, более того, по-видимому, не замечало противоречия: Страшный суд в конце истории — и
суд немедленно по смерти индивида; суд над родом человеческим — и суд над отдельным человеком;
ад и рай как места, уготованные соответственно избранникам и осужденным в неопределенном
будущем, — и ад и рай, уже функционирующие ныне. Ментальность средневековых людей,
проецируемая на экран смерти, не соответствует эволюционистской схеме Арьеса.

В этой же связи внушает сомнения и его мысль о том, что «смерть твоя», то есть смерть другого,
ближнего, воспринимаемая как личное несчастье, явилась своего рода революцией в области чувств,
происшедшей в начале Нового времени. Несомненно, с падением уровня смертности, которое
наметилось в этот период, внезапная кончина ребенка или молодого человека в расцвете сил могла
переживаться острее, чем в более ранние времена, характеризовавшиеся низкой средней
продолжительностью жизни и чрезвычайно высокой детской смертностью. Однако «смерть твоя» была
эмоциональным феноменом, известным и в эпохи неблагоприятных демографических конъюнктур.

Арьес охотно цитирует рыцарский роман, эпопею, но ведь в них душевное сокрушение, более того,
глубочайшее жизненное потрясение, вызванное внезапной смертью героя или героини, —
неотъемлемый элемент поэтической ткани. Достаточно вспомнить предание о Тристане и Изольде.
Брюнхильда в песнях «Старшей Эдды» не хочет и не может пережить погибшего Сигурда. Нет
основания ставить знак равенства между романтической любовью и любовью в средние века, но
осознание смерти близкого, любимого существа как жизненной трагедии, а равно и сближение любви
со смертью, о котором пишет Арьес, отнюдь не были открытием, сделанным впервые в Новое время.

Арьесу принадлежит большая заслуга в постановке действительно важной проблемы исторической
психологии. Он показал, сколь широкое поприще для исследования открывает тема восприятия смерти
и насколько может быть многообразен круг привлекаемых для этого исследования источников. Однако
сам он пользуется источниками весьма произвольно, несистематично, не обращая внимания ни на
время их возникновения, ни на их жанр. Поэтому на одной и той же странице его книги или на
соседних страницах могут быть процитированы рыцарский эпос XII в., роман Шарлотты Бронте и
повесть Солженицына. От отрывка из Шатобриана мы внезапно переходим к тексту XV в., затем к
басне Лафонтена. Описания погребальных ритуалов перемежаются данными фольклора, а письма —
ссылками на моралистов. Не принимает Арьес в расчет и социальную среду, о которой привлекаемые
им памятники могли бы дать информацию.

Самые серьезные раздумья вызывает отсутствие в трудах Арьеса социальной дифференциации
ментальностей. Так, он широко привлекает материал надгробий и эпитафий, но, по существу, почти не
оговаривает при этом, что используемые им источники способны пролить свет на отношение к смерти
лишь определенной социальной группы. То же самое приходится отметить и для завещаний, хотя,
конечно, степень их распространенности шире, чем надгробий. Как и в труде о ребенке и семье при
«старом порядке» во Франции, в работах Арьеса о смерти речь идет, собственно, только о знатных или
богатых людях. Арьес предпочитает лиц, принадлежащих к «сливкам» общества. Интереса к
умонастроениям простолюдинов у него не заметно; либо он вовсе исключает их из поля зрения, либо