Что касается характера изменений установок в отношении к смерти, то Вовелль, предостерегая против
абсолютизации тезиса о «вневременности» «неподвижной истории», весьма сдержанно высказывается
о выдвинутой Арьесом идее последовательной индивидуализации восприятия смерти. Историю этих
изменений сам Вовелль скорее склонен описывать в виде медленного развития, в котором сочетаются
разные модели поведения, развития, прерываемого конвульсивными, резкими скачками: катаклизмы,
вызванные Черной смертью XIV в., возникновение темы «пляски смерти» в конце Средневековья,
«барочная» патетика смерти в конце XVI и в XVII в., ее рецидивы у символистов и декадентов на
рубеже XIX и XX столетий... Таким образом, «время большой длительности» сочетается в истории
восприятия смерти с «временем кратким», ибо разные линии развития характеризуются
неодинаковыми ритмами. Вовелль обращает особое внимание на «опасность умолчаний» в истории
восприятия смерти: на протяжении огромной эпохи мы почти ничего не слышим об отношении к
смерти анонимных масс, и реальна ошибка принять за их голос то, что говорили сильные мира сего.

Знакомство с дискуссией Арьес — Вовелль свидетельствует о том, что «смерть в истории» — отнюдь
не спокойная «академическая» тема и не скоропреходящая мода. Она возбуждает оживленные споры, в
которых затрагиваются серьезнейшие методологические проблемы. Как раз на этой «территории»
происходит столкновение двух весьма различных стилей историографии и подходов к источникам и их
осмыслению, и даже нечто большее — столкновение диаметрально противоположных пониманий
исторического процесса и отношения духовной и материальной сторон общественной жизни.

После критических замечаний и возражений, которые высказаны в связи с книгой Арьеса,
справедливость требует воздать ей должное. При всей ее спорности, нельзя не видеть: это новаторская
работа, расширяющая поле исследования истории ментальностей. Она необычайно богата идеями и
конкретными острыми наблюдениями. Читатель едва ли не подпадет под обаяние автора, его могучего
интеллекта и творческой изобретательности. Завораживает уже сама тема книги. Особенно важной и
привлекательной делает ее то, что Арьес изучает «одиссеи» восприятия смерти на Западе сквозь
призму меняющегося личностного самосознания.

Можно признать и другое. Мир человеческих эмоций и фантазий противится привычному для
историков и социологов причинно-следственному объяснению, которое в лучшем случае проливает на
них лишь косвенный свет. Методы, выработанные позитивистской наукой при изучении материальных
структур, оказываются недостаточными или вовсе непригодными, когда историк обращается к
изучению ментальностей и культурных феноменов. Однако заменить эти методы «вчувствованием»
или «вживанием» в «дух эпохи», ослабив критический контроль над исследовательскими процедурами,
неправомерно и опасно.

Вместе с тем Арьес утверждает, что «революция чувств» обладает не меньшей важностью для истории,
нежели революции идей, или революции политические, промышленные или демографические, и что
между всеми этими переворотами существует более глубокая связь, чем простая взаимозависимость во
времени. Превосходно! Дело осталось за немногим: обнаружить эти связи, ничего не упрощая.

Но возникает и другой вопрос: как объяснить некоторые вопиющие умолчания в книге Арьеса. Ибо по
ее прочтении трудно не испытать определенного недоумения. Ведь этот труд, притязающий на охват
настоящего наряду с далеким и близким минувшим, создан в мрачной тени, отброшенной на
современность мировыми и более локальными войнами истекающего столетия, в период после
Освенцима и ГУЛАГ а, после Хиросимы и Нагасаки. Но все эти страшные сдвиги, по-новому
осветившие проблему, вынесенную в название книги Арьеса, полностью в ней табуированы. Они как
бы не существуют. Можно ли согласиться с тем, что в наше время в восприятии смерти произошли
лишь те изменения, о которых сказано в заключительной главе (замалчивание смерти, ее
«медикализация» и т. п.)? Создание немецкими нацистами лагерей массового уничтожения, своего
рода промышленных предприятий для переработки живых людей в мертвецов; использование
миллионов заключенных на непосильных рабских работах, обрекавших узников сталинских
концлагерей на скорую гибель; массовые судебные расправы и бессудные казни мнимых и
действительных врагов бесчеловечных тоталитарных режимов, сопровождавшиеся коллективными
ритуальными проклятиями по адресу жертв расправ и требованиями их смерти, — все эти явления не
могли не наложить отпечатка на ментальность людей XX в., и в особенности второй его половины. Я
вообще полагаю, что более пристального внимания заслуживает вопрос: почему именно сейчас тема
смерти приобрела такую беспрецедентную актуальность и притягательность?