молельни ямы, закрывавшиеся плитами, вытесанными из камней самой постройки. В эти ямы они
помещали огромные саркофаги и не колеблясь, чтобы только расчистить пространство для себя и
своих близких в этой крипте, делали проломы в стене или крушили ступень алтаря[49].

Погребение ad sanctos, заселение предместий вокруг кладбищенских базилик, проникновение
захоронений в города и деревни, в центры поселений — таковы этапы эволюции, сближавшие живых с
мертвыми, которых те прежде держали в стороне от себя.

Кладбище: в лоне церкви

Это была эволюция практики, но также учения и права: новая открыто выраженная концепция
сакральности умерших заменила собой античные представления. Средневековые авторы очень быстро
почувствовали, что их погребальные обычаи противоположны тем, которые были распространены в
античности. Долгое время считалось, что язычники вообще не отводили специального места для
погребений. Так, Гумберт Бургундский полагал, что древние язычники хоронили своих мертвых где
угодно, «в доме или в саду, в поле или в других подобных же местах» [50]. Мансский каноник в начале

XII в. говорил о «уединенных местах», имея в виду, вероятно, еще хорошо заметные в его время
римские надгробия вдоль больших дорог, вне пределов города[51]. Представление, что древние
хоронили мертвых в своих частных владениях, сохранялось вплоть до XVIII в. В средние века
подобная практика рассматривалась как весьма предосудительная.

Гумберт Бургундский противопоставлял язычникам, похороненным где угодно, христиан, преданных
земле исключительно «в местах почитаемых и общедоступных, предназначенных для этого и с этой
целью освященных». Еретиков упрекали в том, что они не признавали особый характер кладбища как
locum publicum et ecclesiasticum. Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, утверждал в XV в.,
будто и вальденсы и гуситы не придавали никакого значения тому, в какой земле хоронить умерших,
«освящена ли она или остается неосвященной» [52]. Сосредоточение усопших христиан вокруг
реликвий святых и церквей, воздвигнутых над этими реликвиями, стало отличительной чертой
христианской цивилизации. Один из авторов, живших в XVI в., писал, что кладбища не только места
захоронений мертвых тел, но в еще большей мере места священные и сакральные, предназначенные
для молитв, творимых верующими за души усопших, которые там почиют.

Кладбища, которые для древних были местом скверны, чем-то нечистым, рассматривались теперь
христианами как средоточие сакрального, публичного, неотделимого от людского сообщества.
Античная оппозиция мертвого и сакрального была, следовательно, не столько снята, сколько
перевернута: само присутствие мертвого тела христианина создавало вокруг него пространство если не
всецело сакральное, то по крайней мере — по тонкой дефиниции епископа Дюрана Мендского
(XIII в.) — религиозное. Один церковный автор XVIII в. попытался объяснить глубокое различие
между христианским отношением к мертвым и верой в их нечистоту, присущей равно древним
римлянам и иудеям, тем, что Сын Божий, умерев на кресте, поселил «в наших смертных телах свой
живительный дух, который есть источник бессмертия». С этих пор, продолжает он, могилы умерших за
Христа стали рассматриваться как источники жизни и святости[53].

Св. Августин в V в. относился к почитанию могил весьма холодно и настаивал на том, что почести,
воздаваемые усопшим, служат лишь утешению живых, а реальной умилостивительной силой обладают
только молитвы. Однако эти оговорки Средневековье быстро позабыло. Люди верили, как св. Юлиан,
что молитвы живых становятся более действенными, если их читать близ погребений святых
мучеников.

Гонорий Отенский в конце XI или в начале XII в. сделал, правда, вновь шаг назад к принципам
Августина, когда писал: «Ни в чем не вредит праведникам, если они не похоронены на церковном
кладбище, ибо весь мир есть храм Божий, освященный кровью Христовой. Какова бы ни была участь
их тел, праведники всегда пребудут в лоне церкви». Сказав это, автор в то же время принимает равным