В целом запреты, принятые соборами, оставались безрезультатными. В действительности, никакое
теоретическое умозрение, никакой юридический или моральный авторитет не могли воспрепятствовать
тому, чтобы церковь и кладбище продолжали служить местом сбора всей общины, если она ощущала
необходимость периодически собираться и непосредственно управлять своей жизнью, или просто
чувствовать свое единство. Став местом публичных собраний, но отныне более изолированный от масс
населения, новый «общий дом», мэрия, утратил народный характер, который имели церковь и
кладбище. Дело было не столько в секуляризации общества (ведь мэрия должна была также
рассматриваться как своего рода светский храм), сколько в развитии в общественной жизни и
управлении бюрократических форм и в стирании глобального чувства общинности. В прежние же
времена община выражала в праздниках свое коллективное самосознание, давала в играх выход своим
молодым силам, и все на том же самом месте, где она собиралась по своим религиозным, судебным,
политическим, торговым делам, — на кладбище.

Из запретов, постоянно и бесполезно повторяемых церковными соборами в течение столетий, мы
узнаем, что кладбища служили, наконец, местом прогулок, свиданий, игр и иных всевозможных утех.
Так это и осталось в Бретани Анатоля Ле Браза: после вечерни парень назначает девушке рандеву под
кладбищенским вязом или тисом и дожидается дней паломничества, чтобы пригласить ее там же на
прогулку или на танец[87].

В 1231 г. Руанский собор запретил "под страхом отлучения плясать на кладбище или в церкви". Это же
постановление было почти в неизменном виде повторено на Нантском соборе в 1405 г.: всем без
исключения воспрещалось плясать на кладбище, играть в какие бы то ни было игры; не должно было
быть на кладбище ни мимов, ни жонглеров, ни бродячих музыкантов, ни шарлатанов с их
подозрительными ремеслами[88].

Кладбище Невинноубиенных младенцев было в XVII-XVIII вв. чем-то вроде пассажа: зеваки
прогуливались там, глазея на прилавки книгопродавцев, бельевщиков, галантерейщиков. Два из
четырех chamiers получили свои названия от промысла, который там велся: галерея бельевщиков,
галерея писарей. Не всем, однако, подобные кладбищенские картинки были по вкусу. «Посреди этой
сутолоки совершались захоронения, раскапывались могилы, извлекались из земли еще не
разложившиеся до конца трупы. Даже в сильные морозы почва кладбища источала зловоние», —
гласит один текст 1657 г. [89]

Публика на кладбищах прогуливалась часто подозрительная. Уже в 1186 г., по свидетельству Г ийома
Бретонского, на кладбище Невинноубиенных младенцев занимались проституцией. Но и четыре века
спустя, во времена Рабле, репутация парижских кладбищ была не лучше. «Это хороший город, чтобы
жить, но не чтобы умереть», ибо бродяги, оборванцы, попрошайки толклись на кладбищах день и ночь.
А вот свидетельство, дошедшее к нам из XVIII в.: «Там обретались бедняки, порождая грязь, болезни,
заразу и предаваясь всякого рода излишествам».

Рынок, место объявлений, провозглашения приговоров, аукционов, место собраний общины, прогулок,
игр, свиданий и дурных промыслов, кладбище было еще и просто большой площадью: общественным
местом, центром коллективной жизни. Несомненно, именно размещение там рынка вызвало начиная с
XII-XIII вв. расширение некоторых кладбищ. Они стали походить на большие перекрестки
средневековых городов, где в центре возвышались каменные кресты.

Мы не знаем, кладбища или внутренний двор монастыря послужили прообразом квадратных или
прямоугольных площадей, обнесенных торговыми галереями, таких, как Пляс-де-Вож или Галери-дю-
Пале в Париже. Жители городов, больших и малых, с XVI по XVIII в. любили замыкать свою
общественную жизнь в этих пространствах, некоторые из которых, как, например, Сент-Инносан, были
кладбищами. После разрушения Сент-Инносан местом прогулок и утех стал другой замкнутый
прямоугольный двор — двор Пале-Руаяль. На смену галереям Пале-Руаяль пришли, в свою очередь.
Большие бульвары: человек XIX в. предпочитал пространствам квадратным и замкнутым открытое и
линейное пространство бульвара с террасами кафе. От старых вкусов, быть может, остались в
урбанизме XIX в. лишь крытые пассажи.