умоляющих положить предел их страданиям, но также и отчаявшихся юношей, спешащих подставить
себя под взмахи ее косы, но подбегающих слишком поздно. Она оставляет мучиться на обочине дороги
одних и не замедляет ход своей повозки, чтобы подождать других.

Мы взяли отправной точкой источники иконографические. Мы могли, однако, с таким же успехом
взять и источники литературные. Некоторые из них, уже использованные нами, говорят тем же языком,
что и образы искусства, и могут служить к ним комментарием, как стихи Мишо к «триумфам Смерти»
или строки анонимного версификатора к Пляскам Смерти. Добавим сюда стихи Пьера де Нессона, еще
одного французского поэта начала XV в. С презрением говорит он о жалкой участи человеческой
плоти, обреченной гнить в земле, издавая отвратительный запах. Бренного человека, эту «падаль», этот
«меток навоза», зароют в землю и накроют большим камнем. «Кто разделит с тобой досуг?» Не
разделит никто. Человек после смерти обречен на вечное одиночество. Те же мотивы можно найти в
проповедях нищенствующих монахов, спешивших вернуть живых к благочестию, пугая их скорой
смертью и показывая им тщету земного существования. Но ни стихи, ни проповеди не добавляют чего-
то важного к тем урокам, которые современник мог извлечь из иконографии macabre.

Оригинально у Пьера де Нессона, пожалуй, лишь его рассуждение о том, что причиной гниения трупа
является не сырая земля могильной ямы, а сама человеческая плоть, несущая в себе «заразу» с момента
рождения. Человек рождается и умирает в грязи, и все вещества и жидкости разложения он всю свою
жизнь носит в собственном теле, под кожей. Мы узнаем здесь все ту же «смерть в глубинах жизни», о
которой много веков спустя напишет философ Владимир Янкелевич. Болезнь, старость, смерть,
продолжает поэт, есть не что иное, как выброс внутренней гнилости человека за пределы его телесной
оболочки, которая больше не может ее сдержать.

Другой французский поэт Эсташ Дешан (XIV в.) рисует отталкивающий образ старика, сгорбленного и
скрюченного, с желтыми, выпадающими зубами. Запахи гниения пронизывают его ослабевшее тело,
неспособное больше их сдержать. Таковы признаки подступающей смерти. Агонию же описывает
Франсуа Вийон в своем «Завещании»: Заставит смерть дрожать, бледнеть, Суставы — ныть, нос —
заостряться, Раздуться — горло, плоть — неметь, Сосуды — опухать и рваться.

В его же «Жалобах Красотки Оружейницы» старуха горько оплакивает ушедшую молодость,
перебирая отталкивающие приметы одряхления: седые космы, гнилые зубы, морщины, потухший взор,
обвисшее тело. Старуха едва удерживается от последнего акта отчаяния — самоубийства. В artes
moriendi самоубийство предстает одним из последних искушений дьявола. «Убей себя сам», —
нашептывает он умирающему, уже зажавшему кинжал в ослабевшей руке[133].

Влияние миссионерской пасторали? Влияние больших
эпидемий?

Поражает, что в литературных источниках акцентируется разложение плоти еще при жизни:
гнилостные соки дряхлеющего тела, отвратительные признаки смертельной болезни, отчаяние,
сокрушающее человека. Возникает ощущение, что в медленную эволюцию традиционной модели
смерти в постели вторгается нечто брутальное. Как интерпретировать эти памятники, как вписать их в
систему представлений, начинающуюся с идей воскрешения плоти и Страшного суда?

Первая мысль — напоминание об ужасах разложения было для нищенствующих монахов способом
взволновать и приобщить к глубокой вере массы мирян, в особенности горожан.

То было, как известно, время, когда церковь, не довольствуясь монастырским идеалом совершенства,
поставила себе целью завоевать души и тех людей, что прежде были предоставлены чему-то вроде
языческо-христианского фольклора. Орудиями этого миссионерского завоевания были монахи
нищенствующих орденов, пытавшиеся поразить воображение мирян сильными образами, в том числе
образами смерти.