В первом списке — списке «всеобщего братства» — стояли имена лапы римского, епископов,
священников, клириков и министрантов, а также знатных мирян — королей, больших сеньоров —
благодетелей церкви. Каждый из них должен был стремиться внести свое имя в этот нескончаемый
перечень, уподобляемый знаменитой книге жизни, куда Бог и его ангелы заносили имена избранных.
Во втором списке, еще более почитаемом и оглашавшемся самим епископом, а не священником, были
имена святых апостолов и мучеников (случалось, что, напоминая пастве имена героев священной
истории, доходили до начала Ветхого завета и даже до Адама). Наконец, третий список, также
читавшийся епископом, содержал имена умерших: они, таким образом, следовали не за именами
живых, собранными в первом списке, а за именами святых во втором списке. Епископ возглашал: «Да
будет то же и за души почиющих; Илария, Афанасия...» И хор завершал: «И за всех почиющих».
Закончив чтение, епископ возглашал oratio post nomina, «молитву после имен», прося Бога вписать
имена живых и мертвых среди имен избранных, дабы избежать путаницы «в день, когда Ты придешь
судить мир». Умершие христиане должны были пополнить своими именами длинный список
избранных, ожидавших в блаженном покое дня воскрешения мертвых. Затем священник завершал
церемонию словами: «Ибо Ты есть жизнь живых, здоровье больных, покой всех умерших верных, во
веки веков. Аминь»[151].

«Молитвы после имен» дают многократное выражение идее солидарности живых и мертвых, идее
«всеобщего братства». И галликанская, и мозарабская литургии стремились обеспечить молитвами и
таинствами «и живым спасение души и тела, и умершим счастье вечного обновления». Заступничество
мученика должно было сделать возможным «прощение грехов как живым, так и умершим». «Да будет
даровано спасение живым и покой мертвым». Нигде мертвые не отделяются от живых, и милосердие
Божье призывается на всех, живых и мертвых, чьи имена занесены в списки. Списки же эти предстают
как земной дубликат небесного оригинала — той книги жизни, тех «небесных письмен», которые
неизвестный мастер вложил в виде свитка в руку Христу на саркофаге Агильберта в Жуаррской
крипте.

Еще не было речи о молитве живых за спасение душ усопших. Литургии докаролингского времени
проникнуты идеей коллективной судьбы, которую символизирует долгий и непрерывный перечень
имен, напоминающий библейские генеалогии. Заинтересованного внимания к индивидуальной судьбе
литургическая практика этого раннего периода не знает.

Страх перед проклятием. Чистилище и ожидание

Новая концепция судьбы отразилась и в изменении литургии. Уже в вестготских литургических
текстах можно почувствовать усилившиеся опасения верующих за свою загробную участь. Вера в
милосердие Божье не исключала страха перед дьяволом. С VI-VII вв. распространяется представление
о том, что и святые, ведущие изнуряющую битву с дьяволом, могут проиграть ее и погубить свою
душу. В сочинениях папы Григория I Великого (конец VI — начало VII в.) Сатана оспаривает душу
одного монаха и завладевает телом другого. Неудивительно, что в вестготской литургии день
Страшного суда выступает еще более грозным: верующие молят Бога избавить их от вечной муки ада,
от «цепей Тартара», от «адской темницы». Мы видим здесь, как появляются пугающие образы,
которые позднее станут достоянием заупокойной литургии вплоть до наших дней. Молитвы об
отпущении грехов — единственная древнейшая религиозная церемония в эпоху рыцарского эпоса,
совершаемая над телом умершего, — восходят к тому же пласту католической заупокойной литургии,
какой менее явно представлен уже в вестготских текстах[152]. Римский канон отпущения грехов, по-
видимому, сохранил (в первой части Dies Irae) вестготские молитвы с их самыми мрачными
формулами, исполненными ужаса и отчаяния.

Но именно тогда, когда посмертное проклятие стало казаться более вероятным, более угрожающим,
были открыты способы предупредить его в надежде склонить на сторону умершего милосердие Божье.
Так получает распространение, быть может, не новая, но по крайней мере не имевшая прежде влияния
идея заступничества живых за мертвых. Однако для того, чтобы мысль о возможности молитвами
изменить к лучшему участь умерших могла утвердиться в религиозном сознании, необходимы были