В этом, конечно, много ученой риторики, много литературы. Но в один из майских дней 1400 г. ему
стало не до литературы: Салютати потерял сына. Он понял тогда тщетность тех аргументов, которые
сам же ранее выдвигал в своих утешающих письмах. Один из его корреспондентов, Уголино Каччини,
теперь упрекал его самого за то, что он чрезмерно предается горю, и призывал смириться перед волей
Божьей. Салютати оправдывался, и в его словах мы находим новое отношение к скорби. Он отвечал,
что вправе теперь обнаружить тоску и боль утраты, ибо в момент смерти сына, напротив, не поддался
горю. Он дал сыну последнее благословение, не проронив ни слезинки, встретил его кончину immotis
affectibus, «с неподвижными чувствами», и без плача проводил его в могилу[157].

Полагаю, что было бы ошибкой отнести эту сдержанность только на счет стоицизма, каким бы
сильным ни было влияние этой античной философии на гуманистическую мысль Италии того времени.
Салютати вел себя так, как было тогда принято в его социальной среде. В своем ответе Каччини он
оспаривал лишь некоторые риторические аргументы утешения, говоря, например, что, хотя душа
бессмертна, а плоть воскреснет, то гармоническое целое, каким был его сын, исчезло навсегда. Ему
остается только обратиться к Богу, последнему источнику утешения. Но саму оправданность полного
самообладания в момент смерти и похорон близкого человека он отнюдь не ставит под сомнение.

Социальные условности заставляли теперь уже не демонстрировать неистовство скорби, а, напротив,
проявлять сдержанность и сохранять контроль над собой. То, что не говорилось словами и жестами,
выражалось тогда костюмом и цветом, что характерно для символизма последнего периода
Средневековья. Не тогда ли окончательно возобладал черный цвет как цвет траура? Ткань, которой
оборачивали тело, могла быть пышной, златотканой. Один из завещателей, отдавший свои
предсмертные распоряжения в 1410 г., настаивал, чтобы его тело завернули в златотканую материю, из
которой затем предстояло сшить саван. До XIV в. участники похоронной процессии одевались в
красное, зеленое, голубое, в самые красивые одежды, дабы почтить усопшего. В XII в. Бодри, аббат
Бургёйский, отмечал как некое редкое и странное явление, что испанцы, когда умирает кто-либо из
близких, одеваются в черное. Но в 1514 г. французский король Людовик XII после смерти королевы
Анны Бретонской облачился в черное и заставил весь двор сделать то же самое. Впрочем, уже в 1400 г.
некий парижский сержант оправдывался в том, что был одет не по форме, но носил «простое платье»,
ибо отец его жены умер[158]. Простое платье, по всей вероятности, черное. В XVI в. обычай носить
черное в знак траура стал повсеместным.

Обычай этот выражал тот мрачный, аскетический характер смерти, какой мы находим и в иконографии
macabre, но в еще большей мере совершившуюся ритуализацию скорби: черное платье обозначает
траур и в то же время избавляет от необходимости более личного и более драматического изъявления
горя.

Новая траурная процессия: кортеж клириков и
бедняков

Вокруг умершего нет больше места для долгих и шумных оплакиваний, как в былые времена. Семья
покойного, его друзья, став тихими и молчаливыми, не играют больше главные роли в этом действе,
лишившемся прежнего драматизма. Главные роли отныне закреплены за священниками, но прежде
всего за монахами нищенствующих орденов или за мирянами, исполнявшими некоторые религиозные
функции, например членами религиозных братств. Иными словами — за новыми специалистами в
делах смерти.

Едва испустив последний вздох, умерший переставал принадлежать своей семье, товарищам или
вассалам, но всю власть над ним получала церковь. Старые причитания над телом заменила
заупокойная месса. Бдение над умершим стало церковной церемонией, начинавшейся в доме
покойного и иногда продолжавшейся в церкви. Затем наступал черед еще одной церемонии, которая
вскоре займет важное место в символизме погребального обряда: траурная процессия.