Нам уже приходилось говорить о страстной любви к жизни и вещам, свойственной человеку «второго
Средневековья» и Ренессанса, и о том, в какое трудное положение ставили тогда умирающего эта
глубокая привязанность к благам земного существования и одновременно завороженность тем, что
ожидало его душу в мире потустороннем. Современные исследователи склонны подчас
противопоставлять эти чувства одно другому, считая их непримиримыми и следуя в этом пафосу
традиционной христианской проповеди. Но в повседневной жизни того времени оба этих чувства
сосуществовали и как бы даже усиливали одно другое. В наши дни мы, напротив, отмечаем, что они
ослабляют друг друга.

Перед человеком той поры был в его смертный час ясный выбор: temporalia aut aetema, «бренное или
вечное». Цепляться за свое имущество, свою власть над людьми и вещами и погубить свою душу, как
учила церковь, или отказаться от них и обрести вечное спасение. Завещание было религиозным
средством, как обрести вечное, не потеряв совсем бренное, точнее — подчинив богатства задаче
спасения души. Это было нечто вроде гарантийного контракта, который смертный человек заключал с
Богом при посредничестве церкви. Завещание служило, таким образом, «паспортом на небо» (Ж. Ле
Г офф), гарантируя вечные блага, оплаченные вполне земной монетой — благочестивыми
распоряжениями завещателя, и вместе с тем оно было «пропуском на земле», оправдывая и узаконивая
пользование добытыми при жизни земными благами. Без таких благочестивых распоряжений,
сделанных в завещании, пользование и преумножение земных богатств были, с точки зрения людей
церкви, делом сомнительным. За наслаждение земными благами человек платил, напротив, монетой
духовной: мессами и молитвами, которые церковь обязывалась совершать в обмен на благочестивые
распоряжения в ее пользу, предусмотренные в завещании.

Итак, завещание, с одной стороны, позволяло надеяться на блага вечные, с другой стороны —
реабилитировало пользование земными. Первый аспект давно и хорошо известен. Историки не раз
подчеркивали, в каких больших масштабах происходило перераспределение материальных благ в
эпоху Средневековья и даже много позднее.

В более ранний период рыцари и богатые купцы еще при жизни оставляли свое добро и запирались в
монастыре, где и встречали свой смертный час. Принятие монашеского клобука перед смертью еще
долго было распространенным обычаем, гарантируя умирающему молитвы монахов за упокой его
души и погребение в монастырской церкви. Обычай полностью оставлять свое имущество и раньше
времени удаляться от дел, столь частый в XII-XIII вв., стал начиная с XV в. все более редким. В более
урбанизированном и оседлом мире XV—XVII вв. люди лет 50, считавшиеся тогда стариками, старались
как можно дольше сохранять экономическую активность и держать управление своим имуществом в
собственных руках. Но перераспределение имущества после смерти, по завещанию, оставалось весьма
распространенной практикой.

Только часть нажитого отходила наследникам завещателя, другая же предназначалась церкви и на
благотворительные цели. «Если не иметь в виду одержимость спасением души и страх перед адом,
руководившие людьми Средневековья, — пишет Жак Ле Г офф, — то никогда не удастся понять их
менталитет и мы застынем в изумлении перед этим забвением всех усилий алчной жизни, отказом от
могущества, отказом от богатства, которые приводят к чрезвычайной мобильности богатств и
показывают, в какой мере в средние века самые жадные до земных благ в конце концов, хотя бы под
конец жизни, начинают презирать мир. Эта черта менталитета, препятствующая накоплению
состояний, способствует отдалению людей Средневековья от материальных и психологических
условий капитализма» [176]. Заметим лишь, что для того, чтобы начать презирать мир, его нужно было
прежде страстно любить, подобно тому как сегодня общество потребления отвергают прежде всего те,
кто уже пользовался им, и напротив, этот отказ скандализирует тех, кто еще только ждет для себя
выгод от такого общества.

Ж.Геерс, со своей стороны, видит в огромных масштабах дарений по завещанию одну из причин
разорения западноевропейской знати в XIV в. Знатный человек обеднял наследников ради своих
благочестивых фундаций «на помин души», завещая значительную часть собственного состояния
беднякам, больницам, церквам и монашеским орденам, заказывая сотни и тысячи месс за упокой души.
Исследователь считает это поведение не столько чертой глобального менталитета людей
Средневековья, сколько определенной классовой характеристикой: свойственный аристократии того
времени отказ от накопления, от экономического обеспечения будущего своих наследников[177].