Но не таковы ли были и привычки купечества? В документах, касающихся семьи Барди, богатых
флорентийских купцов, мы также видим драматический контраст между повседневной жизнью этих
предприимчивых и упорных людей, создателей громадных состояний, и ужасом, который охватывал их
при мысли о вечных муках, уготованных им за богатства, нажитые сомнительным путем. В 1300 г.
один купец из города Мец завещал разным церквам более половины своего капитала; подобную же
щедрость можно обнаружить и у фламандских купцов и банкиров XIII-XIV вв. [178]

Не следует ли признать такое перераспределение материальных благ общим обычаем развитых
доиндустриальных обществ с их тезавризацией богатства? По мысли П.Вейна, доиндустриальные
общества характеризуются невероятным, с точки зрения современного человека, разрывом в уровне
индивидуальных доходов и отсутствии возможностей капиталовложений, если не считать деятельности
немногих профессионалов, не боявшихся риска. Мировой капитал состоял тогда главным образом из
обрабатываемых земель и построек; орудия производства, телеги, плуги, ткацкие станки, корабли были
лишь его небольшой частью. Только после промышленной революции появилась возможность
инвестировать годовую прибыль в производство, в машины, железные дороги и т. д. Прежде же
прибыль оседала в виде дворцов, церквей, монастырей, но также в форме сокровищ, ювелирных
изделий, произведений искусства.

Богачи доиндустриальных времен, если не проедали своих доходов, тезавризировали их, но наступал
день, когда оказывалось выгодным вновь пустить эти сокровища в дело и когда люди с куда меньшими
колебаниями, чем были бы у нас на их месте, использовали их для строительства церкви или
благотворительного заведения. То был особый, доиндустриальный тип homo oeconomicus, некогда
весьма распространенный, замечает П.Вейн, но сегодня представленный разве что эмиром Кувейта и
несколькими американскими миллиардерами, основывающими больницы или музеи современного
искусства[179].

Перераспределение части состояний посредством завещаний относится, следовательно, к явлениям,
составлявшим основу жизни тогдашнего общества. В XVI—XVII вв. эти перераспределения стали более
скромными и взвешенными, менее огорчительными для наследников завещателя. Ж.Лестокуа замечает
в Аррасе в XVI в. снижение щедрости завещателей в отношении церкви и благочестивых фундаций. В
начале XVII в. происходит постепенное возвращение к средневековой ситуации, и лишь в середине
следующего столетия, как мы видим вслед за М.Вовеллем, выделение части имущества «на дела
благочестия» сходит на нет. В XVII и даже еще в XVIII в. вся система общественного
вспомоществования основывалась в католических и протестантских странах на благочестивых
фундациях. Так что попечители и попечительницы больниц и приютов в Нидерландах той эпохи
вполне заслужили, чтобы их портреты висели там в больших залах, оставаясь в памяти благодарных
потомков.

Богатство и смерть

Если в античных обществах момент детезавризации, время, когда богатый человек пускал накопленные
сокровища в дело, зависели от превратностей политической карьеры, то в средние века и в Новое время
этот момент совпадал с моментом наступления смерти или с моментом, когда смерть казалась близкой.
Установилась определенная корреляция, неизвестная ни античному, ни индустриальному обществу,
между отношением к богатству и отношением к смерти. Эта корреляция является, без сомнения, одной
из главных оригинальных черт того общества, которое существовало в течение «второго
Средневековья» и вплоть до последней трети XVIII в.

Макс Вебер противопоставлял предкапиталиста, спешащего насладиться накопленными богатствами,
капиталисту, стремящемуся не к непосредственному пользованию богатствами, но к их накоплению
как самоцели. Однако немецкий социолог неправильно интерпретировал связь, устанавливающуюся в
обоих случаях между богатством и смертью. Он приписывает капиталисту auri sacra fames,

«священную жажду золота», заставляющую его стремиться к тому, чтобы и «в могилу сойти
нагруженным золотом и богатствами»[180].