В действительности верно обратное: именно человек предкапиталистической эпохи желал «сойти в
могилу нагруженным золотом и богатствами», сохранить свое сокровище и in aetemum, в вечности, ибо
испытывал голод по нему, «священную жажду золота», и не в состоянии был с ним расстаться. Он
соглашался умереть, но не в силах был оставить дом, сад, накопленное добро. Напротив, в
капиталистическом обществе со времен папаши Грандэ, являющего собой еще пример традиционной
avaritia, весьма редко случалось, чтобы бизнесмен проявлял в свой смертный час такую привязанность
к своему предприятию, к ценным бумагам, виллам, яхтам или скаковым лошадям. Современная
концепция богатства не оставляет смерти того места, которое признавалось за ней в средние века и
вплоть до XVIII в., несомненно, именно потому, что эта концепция менее гедонистическая и интимная,
более метафизическая и моральная.

Для средневекового человека avaritia, жадная привязанность к своему добру, была страстью гибельной,
разрушительной, ибо обрекала его, христианина, на вечное проклятие, но также и потому, что мысль
потерять в свой смертный час все любовно нажитые богатства ввергала его в невероятные душевные
терзания. Поэтому он с такой готовностью ухватился за соломинку, которую протягивала ему церковь.
Момент смерти был избран здесь для того, чтобы при помощи завещания исполнить ту экономическую
функцию, которую в других обществах исполняли дары или организации публичных празднеств
должностным лицом на собственный счет. В обмен на благочестивые распоряжения, изложенные в
завещании, умирающий получал гарантию вечных благ в потустороннем мире и вместе с тем — в этом
состоял второй аспект завещания — пользование земными благами оказывалось оправданным, а
прижизненная avaritia, страсть к накопительству и привязанность к своему добру,
реабилитированными перед Богом и церковью.

А.Воше пришел своим путем к весьма сходным выводам, «Богатый человек, то есть человек
могущественный, находится в наилучшем положении, чтобы обеспечить свое спасение». Другие будут
за него поститься и совершать паломничества к святым местам от его имени. Он «может путем
дарений, благочестивых фундаций и раздачи милостыни непрерывно приобретать все новые заслуги в
глазах Бога. Богатство не только не проклятие, но выступает скорее как преимущественный путь к
святости». Аскетический идеал, господствовавший в монашеской среде, превозносил способность
отказаться от земных благ. «Но кто может отказаться, если не тот, кто ими обладает? Бедняку же
доступно только одно средство — молиться за своего благодетеля»

Награда ожидает щедрого богача не только в мире ином. Она гарантирована ему уже на земле. Многие
тосканские грамоты в пользу монастырей начинаются словами: «Тому, кто дает святым местам...
воздается стократ в этой жизни». Также и крестоносцам епископы обещали «двойную награду»: победу
и добычу на земле и вечное блаженство на небе.

В начале XIV в. один из богатейших граждан города Аррас, Бод Креспен, окончил свои дни в аббатстве
Сен-Вааст, которому много лет благодетельствовал. В его монастырской эпитафии говорится, что он
был не таким монахом, как другие. Его смирение было тем более похвальным и заслуживающим
восхищения, что прежде он был богат и могуществен. «Благодаря ему жило в великой чести больше
людей, чем благодаря сотне других» [182].

Блаженны алчные! Восхваляя таких богачей, принявших незадолго до смерти монашеский обет,
авторы их эпитафий патетически перечисляют обширные богатства, которые те оставили, уйдя в
монастырь. Чем больше был грех стяжательства, совершавшийся ими в миру, тем величественнее были
их жертва и искупление. Неправедно нажитое подлежало проклятию, если только не
перераспределялось по завещанию в пользу церкви. Да и как могли служители церкви безоговорочно
подвергнуть проклятию то, что в конце концов оседало в их подвалах и амбарах и превращалось в
духовное сокровище молитв и богослужений? Ведь люди церкви и сами любили вещи, и религиозное
искусство «второго Средневековья» с его «Благовещениями», «Рождествами», «Посещениями Марии
Елизаветой», где мы в изобилии встречаем предметы повседневного быта, питалось этой любовью к
вещам, соединенной с любовью к Богу.

Но сопряженное со смертью перераспределение богатств «на дела благочестия» было не единственным
оправданием пользования накопленными земными благами. Начиная с XIV в. мы находим в
завещаниях еще один тезис, призванный представить накопление благ мира сего делом совершенно
законным с точки зрения религиозной морали: «Я желаю распорядиться добром, которое Бог, мой
Создатель, мне послал и предоставил...» (1314 г.); «Желая распределить из почтения и благоговения