Впрочем, и у богатых и могущественных потребность увековечить себя в видимом надгробном
памятнике долгое время проявлялась скромно, сдержанно. Еще в XVI—XVII вв. многие умирающие,
даже занимавшие высокое положение в обществе, не выражали в завещаниях желания, чтобы место их
погребения было наглядно обозначено. А те, кто оговаривал в завещании необходимость сделать
могилу видимой, не настаивали на том, чтобы их надгробие точно совпадало с местом, где в
действительности покоилось тело: им достаточно было простой близости. Могила с надгробием не
воспринималась как неотъемлемая оболочка тела умершего.

Люди вполне допускали, что первоначальное местонахождение тела окажется лишь временным и что
рано или поздно высохшие кости будут извлечены на поверхность, перенесены в оссуарии, в
погребальные галереи кладбища, и сложены там в произвольном порядке, перемешанные с костями и
черепами других людей. Там, как шутил Вийон, не обойтись без «больших очков, Чтоб отделить в
Сент-Инносан Людей почтенных от воров», а также богачей от бедняков, лиц могущественных от
низших и ничтожных.

Если место, где ставился памятник, увековечивавший бытие усопшего, и не совпадало с местом
захоронения тела, как на античных некрополях или наших современных кладбищах, то оно и не было
совершенно отделено от него. Надгробие и могила должны были соседствовать в одной церковной
ограде. К тому же было возможно иметь несколько могильных памятников одному умершему; как в
случае расчленения самого тела (отдельно хоронили тело, отдельно — внутренности, например сердце,
потом могли перезахоронить кости, так что появлялась еще одна могила), так и в случае, когда память
об умершем чтили в нескольких местах, не отдавая предпочтения тому, где было его физическое
погребение.

Глядя из сегодняшнего далека, можно заключить, что представление о человеке освобождалось таким
образом от старых языческих суеверий в отношении телесных останков, которые превращаются в
ничто, когда из них уходит жизнь. Однако люди Раннего Средневековья были весьма далеки от
подобного научного агностицизма. Кроме того, начиная с XI в. можно наблюдать возвращение
индивидуального характера погребения и его принадлежностей, новое осознание позитивной ценности
физических останков человека. Это был долгий процесс, который может показаться в некоторых
отношениях возвратом к древнеримскому язычеству, но достигнет кульминации в культе мертвых и
могил в XIX — первой половине XX в. Понадобятся века и несколько культурных революций, чтобы
достичь этой кульминации. Говоря же о Средневековье, мы скорее поражаемся тому, как долго и с
каким трудом изживалась анонимность погребения, свойственная предшествующей эпохе.

Исключение для святых и великих мира сего

Персонализация погребений, создававшая возможность их идентификации, и увековечение памяти об
умершем не исчезли в Раннее Средневековье полностью. Они сохранялись в нескольких
исключительных случаях. Речь шла о святых и об иных окруженных всеобщим почтением великих
людях.

Святые все были чудотворцами и заступниками, и народ должен был иметь прямой доступ к их
останкам, иметь возможность трогать их, прикладываться к ним, дабы вобрать в себя магическую силу,
которую они источали. Поэтому их гробницы обязательно должны были совпадать с местом их
захоронения. Гробниц и реликвариев бывало столько же, сколько фрагментов тела святого. Так,
гробница св. Сернина, тулузского епископа-мученика, находилась в посвященном ему аббатстве близ
Тулузы, но часть его останков заключена в саркофаге XII в. в аббатстве СентИлэр-де-ль'Од, где его
можно видеть и сегодня. Гробницы святых представляли собой чаще всего каменные саркофаги, с
надписями или без: публичная известность святого и иконография были лучшими средствами
идентификации погребения.