О том, как смешивались стремление к увековечению памяти и желание аскетизма и простоты,
позволяет судить уже упоминавшаяся знаменитая крипта VII в. Жуаррского бенедиктинского
аббатства. Она посвящена св. Адону, основавшему аббатство в 630 г., но содержит захоронения и
других высоких духовных лиц. В древнейшей части крипты сохранились саркофаги, датируемые
эпохой Меровингов. Саркофаг св. Адена — очень простой, без надписей и украшений. Зато гробница
его двоюродной сестры, св. Теодехильды, первой аббатисы женской монашеской общины Жуарра,
украшена великолепной каллиграфической латинской надписью, извещающей о том, что там покоятся
останки святой девственницы знатного происхождения, «матери сего монастыря», научившей
подвластных ей монахинь «бежать навстречу Христу». Надпись завершается торжественно: «Се
наконец ликует она в райской славе». Два других саркофага в Жуаррской крипте — св. Агильберта и
Агильберты — покрыты рельефами, но не имеют надписей[191].

Нельзя, конечно, утверждать, что эти гробницы с самого начала были лишены надписей или что
надписи не были сделаны на стене над саркофагами. Как бы то ни было, надписи исчезли, и никто не
счел нужным или сохранить, или возобновить их. Графическое совершенство надписи на саркофаге св.
Теодехильды и красота скульптурных украшений на других памятниках говорят о том, что отнюдь не
бессилие писцов или камнерезчиков было причиной такой склонности оставить погребения
безымянными и голыми.

Обратимся теперь к другому примеру. Более позднее, начала XII в., надгробие Бетона,
могущественного и влиятельного в свое время аббата Конкского, украшено надписью, содержащей имя
и титул покойного, похвалы ему как ученому-богослову, «мужу, угодному Господу», и благодетелю
аббатства. «Да будет он прославлен в веках. Да живет досточтимый муж в вечности, славя высшего
Царя». Никаких дат в надписи нет, и это весьма знаменательно: мы еще не в историческом времени.
Саркофага в этом месте нет. Надпись сделана на стенной плите, украшенной барельефом. Возникает
ощущение, что сохранение плиты с надписью, увековечивающей память о великом аббате, было
важнее сохранения саркофага с телом. Бегон не был канонионизирован и не считался чудотворцем,
поэтому выставление его останков в саркофаге не было столь уж необходимым. Точное
местонахождение его тела меньше интересовало современников, нежели поддержание земной славы
его имени посредством мемориальной плиты с надписью. Потребность в увековечении памяти
заставляла в XII-XIII вв. реставрировать или изготавливать заново наиболее почитаемые старинные
надгробия.

Надгробия Раннего Средневековья, с надписями и скульптурными изображениями усопших или без
них, отвечали, следовательно, главной цели: увековечение памяти. Современники были убеждены, что
существует связь между небесным вечным блаженством и земной славой человека. Первоначально это
касалось лишь очень немногих кумиров мира сего, но постепенно такое убеждение стало
распространяться и на других смертных, явившись одной из характерных черт «второго
Средневековья».

Святой не всегда был клерикального происхождения. Жак Ле Г офф показал, как рыцарь Роланд стал
образцом светского святого, наложившим свой отпечаток на христианскую духовность
Средневековья[192]. Святой-феодал доминирует и в артуровском цикле. Сложный духовный
взаимообмен между культурой церковной и культурой мирской, фольклорной, привел в XI в. к
складыванию таких концепций благочестия и святости, в которых смешивались ценности, с нашей
точки зрения, собственно религиозные и те, что кажутся нам принадлежащими скорее миру земному.
Различить их трудно, по крайней мере до XVI в. Мы вновь встречаем здесь, хотя и в иной форме, ту
двойственность aetema и temporalia, вечного и преходящего, которая прослеживается в завещаниях, в
трактатах об искусстве праведной кончины и в иконографии macabre.

Мифология крестовых походов оживила и прославила рыцарскую идею сближения между бессмертием
и славой. Провансальская «Песнь о крестовых походах» обещает крестоносцам «хвалу мира и хвалу
Бога, ибо они смогут по праву обрести то и другое»[193]. Даже аскетические адепты «презрения к
миру» не избежали влияния рыцарского культа славы. Говоря о великих церковных авторитетах, они
восхваляют их «прочную славу» на земле. Григорий Великий, по словам Бернарда Клюнийского,
«живет всегда и повсюду», «его слава не прейдет в веках, мир будет петь ему хвалы, и слава его
пребудет. Его золотое и огненное перо не умрет, и сокровища, заключенные на его страницах, будут
восприняты потомством» [194].