Эта связь двух продолжений существования: эсхатологического и мемориального — продлится очень
долго, пройдет через эпоху Ренессанса и Новое время и даст о себе знать еще в позитивистском культе
прославленных умерших и их могил в XIX в. В наших индустриальных обществах оба продолжения
существования будут забыты одновременно. Однако мы склонны сегодня воспринимать вечное и
земное, эсхатологическое и мемориальное скорее как категории противоположные: воинствующие
антиклерикалы и рационалисты XIX в. стремились столкнуть их между собой, заменить одно другим.
Люди Средневековья и Ренессанса, как и люди античной эпохи, напротив, считали вечное и земное
взаимодополняющими. Мирская слава и честь делают человека достойным небесного блаженства и
вечного покоя в раю. Эту идею, особенно распространенную на исходе Средневековья, ясно выразил, в
частности, итальянский гуманист Дж. Конверсано: «Итак, самое большое счастье — быть знаменитым
и почитаемым в этом мире и насладиться затем в мире ином вечным блаженством»[195].

Отсутствие в средневековом сознании непроницаемой перегородки между миром земным и миром
потусторонним не позволяло отделить сверхъестественное, потустороннее продолжение
существования от славы, обретенной в земной жизни. Даже рационализирующие Реформация и
Контрреформация XVI—XVII вв. не смогут полностью разделить одно и другое. Так, в пуританстве
земное преуспеяние будет тесно связано с идеей предназначения.

К X—XI вв. эсхатологическую функцию стал исполнять в сознании современников сам факт
захоронения ad sanctos, «у святых», а не факт наличия видимого погребения. Ни для спасения души
усопшего, ни для спокойствия живых больше не требовалось, чтобы каменная оболочка тела
выставлялась на всеобщее обозрение или даже чтобы местонахождение трупа было точно обозначено.
Единственным важным условием было погребение у церкви или в ней самой. Возможность же
идентификации могилы с помощью надгробной надписи не рассматривалась как нечто необходимое,
во всяком случае, если речь не шла о святых и иных великих людях, окруженных всеобщим
почитанием. Только эти последние имели право на надгробия и надписи, позволяющие
идентифицировать место их погребения.

Ситуация, сложившаяся к концу Раннего Средневековья, могла бы длиться еще очень долго, по
крайней мере до тех пор, пока сохранялась бы практика захоронений» у святых» или в церквах.
Прогресс материализма и агностицизма, секуляризация жизни и общественного сознания вытеснили
бы старую веру в продолжение существования после смерти и — уже по другим причинам —
поддержали бы традицию анонимности погребения. В этом случае мы не знали бы в XIX в. культа
могил и кладбищ и не имели бы сегодняшних административных проблем с организацией похоронных
служб.

Однако развитие пошло по иному пути. Начиная с XI в. обычай ставить видимые надгробия, часто не
совпадающие в пространстве с местом, где покоилось тело, стал распространяться все шире.
Стремление увековечить память усопшего охватывало все более широкие массы простых смертных.
Анонимность погребения постепенно и исподволь преодолевалась.

Возвращение надгробной надписи

Это важное и весьма характерное явление примерно совпадает во времени с исчезновением
анонимного саркофага, на смену которому пришли сначала свинцовый, а затем деревянный гроб.
Исчезнувшие с раннехристианских времен надгробные надписи вновь появились к началу XII в.,
например на парижском кладбище Сен-Марсель[196]. Явление это приписывали «возрождению
античного вкуса к эпитафиям». Но, как мы скоро увидим, подражание эпиграфическому стилю
античности вошло в моду не раньше XV-XVI вв. В первых средневековых эпитафиях скорее
спонтанно проявляется потребность, прежде неведомая, утвердить собственную идентичность перед
лицом смерти. Не случайно именно тогда же распространяется иконография Страшного суда и
сознание необходимости составлять завещания, понятой как религиозный долг.