добродетелях умершего важнее пышного убранства его могилы, внушает читателю эпитафия 1559 г. в
Сент-Андре-дезАр. В XVII в. убеждение в том, что истинная слава не нуждается в многословии
надгробной надписи, усиливается настолько, что гордые в своем смирении люди предпочитают
указывать на могиле лишь свое имя — и ничего больше. Так, некий флорентиец потребовал в XVII в. в
своем завещании, чтобы на его надгробной плите было высечено только его имя. Однако его наследник
все же воздвиг на его могиле в церкви Сан Сальваторе дель Монте бюст с надписью, в которой
признается в своей неспособности дойти вместе с завещателем до такого крайнего предела смирения.

Итак, нет сомнения, что в XV—XVII вв. завещатели и их наследники или родные стремились
использовать надгробие, дабы передать потомству память о его жизни и деяниях, громких или
скромных. Это желание заметно не только в надписях длинных и витиеватых, но и в простых и
кратких, гораздо более многочисленных, которые, однако, почти все исчезли, не представляя интереса
ни для историков, ни для искусствоведов, ни для специалистов по генеалогии. Во всех этих эпитафиях
одно слово повторяется особенно часто: memoria, «память». Слово это было, конечно же, не новым:
оно относилось еще к языку римской надгробной эпиграфики. Но христианство, позаимствовав его,
придало ему смысл мистический, эсхатологический, ведь словом memoria обозначали и могилу святого
мученика, распространявшего спасительную благодать на всех, похороненных с ним рядом. В
надгробных надписях XVII в. этот мистический смысл сохраняется, но возрождается и старый,
античный смысл, и выражение «В вечную память такого-то» приглашало не только молиться за душу
усопшего, но и помнить о нем, о его биографии, о деяниях, совершенных им на земле.

Чувство семьи

До начала XVII в. составление текстов, увековечивающих историю жизни, было делом самого
завещателя: он писал их собственноручно или заказывал. В XVII в. эта задача все чаще ложилась на его
близких, на семью. Так обстояло дело, в частности, с надгробными надписями молодых сеньоров де
Шевр, павших в войнах Людовика XIII и Людовика XIV.

С другой стороны, как мы могли убедиться, не только святость или воинские доблести обеспечивали
человеку право на бессмертие на земле и на небесах, обещанное эпитафиями. Супружеская любовь и
верность, крепость семейных уз все чаще заменяли собой у авторов надгробных надписей
официальные заслуги. Увековечение памяти, порожденное в средние века религиозным долгом
сохранения традиций деяний святых и распространенное позднее на героические подвиги в
общественной жизни, охватило отныне и сферу повседневности, где оно стало выражением нового
чувства — чувства семьи. Между чувством семьи и желанием запечатлеть память о своей жизни
установилась прочная взаимосвязь.

В XVI в. возродился в надгробной эпиграфике античный обычай, по которому эпитафия должна была
состоять из двух частей, располагавшихся зачастую даже в разных местах надгробия. Одна часть
содержала похвальное слово умершему, рассказ о его жизни и деяниях. Другая часть была посвящена
тому из живых, кто сочинил или заказал эпитафию и поставил памятник на могиле. Долгий рассказ о
военных кампаниях, в которых участвовал один из молодых сеньоров де Ростан, похороненных в
часовне Сен-Мартэн в монастыре целестинцев в XVII в., завершается словами: «Его отец велел
поставить этот мрамор, который послужит потомству вечным памятником доблести столь достойного
сына и скорби столь щедрого отца».

Если у умершего не было потомства, миссия увековечения памяти о его жизни ложилась на верного
слугу или подмастерье. Уже упоминавшийся скульптор и столяр-краснодеревщик Пьер Блоссе из
Амьена, скончавшийся в 1663 г. в возрасте 51 года, пережил своих детей и жену. Кто же взял на себя
заботу о могиле и эпитафии? Об этом сообщает сама надпись: «Сделано Пьером Годо, его учеником».

Другой замечательный факт, свидетельствующий о том, насколько чувство семьи глубоко проникло в
надгробную эпиграфику, — появление эпитафий, в которых безутешные родители восхваляют и