Прежде чем пойти дальше по нашему воображаемому музею надгробных памятников, остановимся
ненадолго, чтобы еще раз сравнить между собой «лежащего» и «молящегося». «Молящийся» показался
нам более близким к бессмертной душе. «Лежащий» стал в конце концов идентифицироваться с
бренным телом. Противопоставление души и тела? В этом, несомненно, главная причина дуализма
этих моделей.

Вместе с тем мы могли убедиться, что пластическое выражение этого дуализма, пусть и
соответствующее теологическим наставлениям, наталкивалось на молчаливое, но упорное отрицание.
После исчезновения «лежащего» «молящийся» надолго занял его место homo totus, воплощения
человеческой целостности, единства духа и материи, словно было позабыто исключительно
спиритуальное происхождение этой модели изображения. Поза «молящегося» выражала желание
показать биографическую индивидуальность изображаемого, в то время как «лежащий»
свидетельствовал о верности концепции большей анонимности и большего фатализма. Ведь тип
«молящегося» утвердился тогда же, когда получил распространение реалистический портрет и когда
больше внимания стали уделять лицу. Поэтому-то именно «молящийся» стоял у истоков портрета,
индивидуального или семейного. «Лежащий» тоже обрел сходство с изображаемым, но лишь в конце
своей долгой иконографической «карьеры».

Быть может, «молящийся» более активен, более одушевлен, чем «лежащий»? Его коленопреклоненная
поза заставляет так думать; поверхностному наблюдателю он кажется ближе к жизни, в «молящемся»
словно запечатлено мгновение, как в хорошем портрете. «Лежащий», напротив, ближе к смерти,
которую он в конце концов и стал представлять, будь то торжественная смерть, когда тело выставляют
в церкви во время заупокойной литургии, или подземная смерть с тлением и разложением трупа. Тем
не менее проявления жизни в «молящемся» обманчивы. Это лишь псевдоживой, застывший в своей
торжественной, высокоспиритуальной позе. Он существует в сверхъестественном мире, «живет» в нем,
однако в своем приобщении к небесным видениям безучастно недвижим. Исключение составляют
лишь созданные Бернини или Борромини «молящиеся», в мистическом экстазе вовлекающиеся в
явленные им религиозные сцены. О «лежащем» было сказано: он живет и не живет одновременно. О
«молящемся» можно было бы сказать: он на небесах, но он не присутствует там.

В действительности и «лежащий» и «молящийся» близки к некоему нейтральному состоянию, от
которого порой отдаляются — или в сторону жизни, или в сторону блаженного покоя и
неподвижности. Колебания эти очень интересны и определяются импульсами ученой мысли или
спиритуальности, письменной культуры, поэтому они и более изучены. Но еще интереснее и
производит еще большее впечатление эта центральная зона нейтральности, где соединяются
«лежащий» и «молящийся». В этой изначальной нейтральности необходимо распознать один из
поздних аспектов отношения к смерти как к «прирученной смерти». Это отношение лучше всего
выражает себя в концепции requies, покоя.

Связь эта отнюдь не очевидна, о ней нужно догадываться по немому языку образов и их логики, за
рамками письменной культуры. Вера в некое нейтральное состояние после смерти, столь печальное в
одних культурах (серый мир Аида в античной мифологии) и столь блаженное в других (спящие из
Эфеса), продолжала жить, несмотря на все умолчания или враждебность церкви. Она продолжала жить
в элементарных и неявных формах, никогда до конца не осознававшихся современниками. Эта вера
вела к глубокому отрицанию дуализма человеческой сущности, отрицанию противопоставления живых
и мертвых, отрицанию полного слияния человеческой участи в потустороннем мире с несказанной
славой небесных созданий. Эта вера оказалась изжитой к XI в. и вытесненной эсхатологией более
ортодоксальной. Но она была лишь оттеснена и вновь обнаружила себя с появлением первых видимых
надгробий и модели «лежащего», которая перевела эту веру на язык пластических форм. Вера в
нейтральное состояние будет жить до конца Средневековья, и именно она вопреки первоначальной
идее, заложенной в модели «молящегося», поместит эту модель в русло традиции неподвижности и
покоя. Великое глубинное течение утверждало на протяжении полутысячелетия в надгробной
иконографии — ив коллективной чувствительности людей — некие константы, которых письменная
культура не выражает и даже игнорирует. Представление о потустороннем мире, переносившееся этим
глубинным течением от поколения к поколению, не совпадало точно с тем, какое внушала церковь.

Изменения в чувствительности людей, в их системе ощущений, наступившие в XVII-XVIII вв.,
положат конец тысячелетней преемственности и этой традиции, подспудной, но весомой. В начале
XVII в. исчезает «лежащий», в конце следующего столетия приходит очередь «молящегося». В новых