неизменность просвечивает некое новое отношение или по крайней мере едва сознаваемая девальвация
старых позиций в отношении смерти.

Дело в том, что отстранение от смерти не совпадает с великим разрывом, ослеплявшим многие
поколения историков, разрывом между двумя христианскими Реформациями, или, быть может, если
верить некоторым из этих историков, между религией прошлого и свободомыслием будущего. Мы же
будем использовать в качестве источников католические и протестантские документы вперемешку.
Различия между ними, когда они есть, проходят не на уровне коллективной психологии, ибо она была
почти одинаковой в обоих лагерях.

Дабы измерить малозаметное изменение в менталитете, мы возьмем отправной точкой сам момент
смерти. Разумеется, в реальной жизни людей «второго Средневековья» смерть внушала не больше и не
меньше страха, чем прежде; и «ученые», и простой народ следовали давней традиции. Но — и это как
раз важно — если смерть еще не внушала страха, она внушала сомнения. Моралисты, проповедники
духа, нищенствующие монахи воспользовались этой брешью в традиции привычной близости со
смертью, чтобы эксплуатировать это новое беспокойство для более глубокого обращения паствы в
христианство. Воспитательная, назидательная литература, распространявшаяся тогда нарождающимся
книгопечатанием, развивала темы страданий и бреда посмертной агонии как борьбы духовных сил, в
которой каждый мог или все выиграть, или все проиграть.

Начиная с XVI в. сам момент смерти — в комнате, в постели — теряет свою относительную важность.
Если благочестие, по крайней мере ученое благочестие, все чаще оставляет без внимания эту минуту,
то именно потому, что оно передает здесь, с некоторым опережением, скрытую тенденцию
коллективной чувствительности[220].

Девальвация смертного часа

Капитальная роль предупреждения, посылаемого смертью, ослабевает и даже исчезает совсем. Человек
умирает непредупрежденным. У Эразма Роттердамского эту роль при случае играет болезнь. Он
испытал это на себе, этот великий болящий, умудрившийся вдобавок ко всем своим недугам упасть с
лошади и прибавить к камням в почках еще и страдания от переломов. Болезнь он воспринимал как
призыв отойти от дел. В 1506 г., когда ему не было еще и 40 лет, он писал: «Я прокручиваю в голове,
как я мог бы целиком посвятить весь остаток жизни (не знаю, сколько это продлится) благочестию и
Христу». Это желание удалиться от дел, жить отшельником, как Мизантропу Мольера, может
показаться вполне соответствующим традиции, и так оно, конечно, и есть. Речь у Эразма идет не об
аскезе в монастыре: нет, он останется жить в миру, но посвятит себя медитации, а всякая медитация
готовит к смерти. Ведь, если верить Платону, философия всегда «медитация о смерти». Но чтобы
принять эту философию, нужны страдания, нужны камни в почках, заставлявшие Эразма временами
желать скорого конца. Камни предупреждают о смерти.

Св. Роберто Беллармин, итальянский кардинал, теологиезуит, со своей стороны, отмечал с грубой
прямотой, что старость сама по себе не располагает человека к покаянию и мыслям о спасении души.

Ее уже не воспринимают как предупреждение, ибо нет более глухих, чем те, кто не хочет слышать, а
старики не хотят ничего знать. «Они думают только о жизни, и, хотя смерть близка, о ней-то они
думают как раз меньше всего», — пишет Беллармин в трактате «Об искусстве благой смерти»[222].

Прошли времена могучих старцев с белоснежными бородами, как описывают Карла Великого
эпические поэты, стариков, рассекавших своим мечом врагов надвое, предводительствовавших
большими армиями или мудро вершивших правосудие. Перед нами эпоха гравюр «Возрасты жизни»,
где последние ярусы заняты отталкивающими развалинами, дряхлыми, засыпающими, впавшими в
детство. Больной лежит в постели. Он вот-вот умрет, и, однако, ничего особенного в этот момент не
происходит, ничего, что напоминало бы великие драмы, развертывавшиеся в комнате умирающего в
трактатах artes moriendi XV в.