Сами страдания предсмертной агонии попадают под подозрение. Английский пуританин Томас Бекон
писал в 1561 г., что средневековая риторика описывала эти страдания с чрезмерным сочувствием.
«Горечь агонии», находит он, лишь «краткая и легкая неприятность» в сравнении со страданиями
мучеников и пророков. Агония — вещь вполне естественная, и не следует ее драматизировать:
«Умирать естественно, зачем же мы стараемся выйти за пределы естества?» Здесь вновь
воспроизводится излюбленная идея стоиков о смерти как путешествии. Век спустя в той же Англии
Тэйлор, который в 1651 г. также наставлял своих читателей в правилах блаженной кончины и при этом
был не сектантом-пуританином, а почитателем иезуитов, прямо объявил традиционные видения
смертного одра не чем иным, как «фантазмами» Сатаны, плодом «испорченного воображения»
больных, впавших в депрессию и неврастению.

Беллармин удивляется, что люди уделяют так много времени своим делам, своему имуществу и так
мало — спасению души или, точнее говоря, начинают заботиться о вечном лишь тогда, когда уже
больше не способны владеть и распоряжаться собой, когда они раздавлены, почти в беспамятстве. В
предсмертной тоске агонии он видит только ее негативные стороны: разрушение воли и сознания.
Никакой нежности, никакой естественной жалости к бренным останкам, уже покинутым жизнью, мы у
него не найдем. В представлениях Средневековья свобода человека, его способность давать и
принимать намного дольше сохраняется в остывающем теле, превращающемся в труп. Беллармин же
одинаково беспощаден и к умирающему, и к старику.

Духовные писатели этой эпохи единодушны в утверждении идеи, что смерть есть нечто иное, нежели
отвратительная карикатура, унаследованная от Позднего Средневековья. Если католические авторы
говорят об этом с некоторой осторожностью, то протестантские, и прежде всего сам Жан Кальвин,
заявляют без обиняков: смерти мы «страшимся, потому что воспринимаем ее не такой, какова она сама
по себе, а печальной, бледной и безобразной, такой, какую художникам угодно изображать на стенах».
Кальвин имеет в виду, конечно, создателей Плясок Смерти в католических церквах. «Мы обращаемся в
бегство перед ней, потому что, занятые подобными пустыми фантазиями, не даем себе досуга
рассмотреть ее». Здесь место не страхам, но медитации, продолжает Кальвин. «Остановимся, пребудем
тверды, посмотрим ей в глаза — и мы найдем ее совсем иной, чем нам ее рисуют, и в совершенно ином
облике, чем наша жалкая жизнь»

Но чем же тогда она стала, смерть, если она уже не умирающий, распростертый на постели, исходящий
смертным потом, страдающий и молящийся? Она становится чем-то метафизическим, выражаемым
метафорой «расставание души с телом», ощущаемое как расставание супругов или же двух друзей,
давних и близких. Мысль о смерти ассоциируется с идеей разрыва, распада человеческого составного
целого. Недаром это эпоха «надгробия души», когда коллективная чувствительность начинает
проникаться идеей дуализма души и тела. Болезненность и горечь смерти оказываются связанными не
с реальными страданиями агонии, а с печальным образом разбитой дружбы.

Новые artes moriendi: жить с мыслью о смерти

Итак, не в самый момент смерти и не тогда, когда она уже близка, надо думать — о ней. О ней надо
думать всю жизнь. Житель Лиона Жан де Возелль в опубликованном им в 1538 г. тексте к Пляске
Смерти работы Хольбейна Младшего представляет земную жизнь подготовкой к жизни вечной,
подобно тому как девять месяцев беременности матери служат человеку подготовкой к его жизни на
этом свете. Искусство умирать сменяется искусством жить. Ничто больше не происходит в комнате
умирающего. Все распределено по всем дням земной жизни человека. Но какой жизни? Не все равно
какой. Жизни, подчиненной мысли о смерти. Смерти, которая воспринимается не как физический или
моральный ужас агонии, но как антижизнь, исчерпанность и пустота жизни, что побуждает разум не
привязываться к земному существованию. Поэтому между благой жизнью и благой смертью есть самая
тесная связь.

Чтоб умереть блаженно — научитесь жить. Чтоб жить блаженно — умереть учитесь, — пишет вполне
в католическом духе кальвинист Филипп Дюплесси-Морнэ. Тот, кто всю жизнь полагается на Бога,