продолжает он, и живет в вере, того смерть не застанет врасплох. Он готов к смерти, и другой
подготовки ему не нужно.

Вместе с тем невозможно жить в миру, не под защитой монастырских стен, если не проникнуться
мыслью о тщете того, среди чего человек должен жить. Вот почему медитация о смерти ставится в
центр жизни. «Образы Смерти, — рассуждает Жан де Возелль, — это настоящее и подлинное зеркало,
по которому человек должен выправлять уродства греха и украшать душу». В духовных трактатах
XVI—XVII вв., таким образом, больше не говорится (или, по крайней мере, это не стоит уже на первом
месте) о том, чтобы подготовить умирающих к смерти, но о том, чтобы научить живых размышлять о
ней.

Для этого существуют проверенные методы: воспитание мышления и воображения так, как учил св.
Игнатий Лойола в своих «Духовных упражнениях». Смерть становится предлогом для
систематических метафизических медитаций о бренности и хрупкости жизни, дабы не впадать в
суетные заблуждения. Смерть отныне лишь способ научиться лучшей, благой жизни. Смерть могла бы
стать приглашением к эпикурейским утехам недолгого бытия — она предстает, напротив, как отказ от
этих утех. Однако изображение Смерти в виде скелета одно и то же и на сосудах жизнелюбивых
эпикурейцев в римских Помпеях, и на гравюрах в «Духовных упражнениях» основателя ордена
иезуитов.

Французский кальвинист, англиканский проповедник говорят так, как говорил римский кардинал-
иезуит. В подходе к смерти среди элиты христианского мира царит единодушие. Даже самые
консервативные католики-традиционалисты, для которых свидетельство средневековых монахов
полностью сохраняет силу истины, убеждены отныне, что не сам по себе смертный час, не момент
физической смерти определяет подлинную цену прожитой жизни и является решающим для участи
человека в загробном мире. Смертный час — это уже слишком поздно, или, во всяком случае, не
следует рисковать, оттягивая до последней минуты. Озарение, которое может наступить в это
последнее мгновение, окажется недостаточным для того, чтобы уберечь всю дарованную Богом жизнь
человека от проклятия и осуждения. «Неразумно и несправедливо, — замечает Жан де Возелль, —
чтобы мы совершали столько греховных поступков в течение всей своей жизни и чтобы мы хотели
оплакать их и покаяться в них всего за один день или час» [227]. Нет, в каждый момент жизни надлежит
быть человеку в том состоянии духа, в какое средневековые artes moriendi хотят привести умирающего:
всю жизнь надо быть, как in hora mortis nostrae, «в час смерти нашей», о котором говорит вторая часть
молитвы Ave Maria, ставшей популярной именно в XVI в.

Две истории иллюстрируют это новое учение о жизни и смерти. Одна из них родилась в лагере
Контрреформации: иезуитская традиция приписывает ее св. Луиджи Гонзаге (XVI в.). Однажды, когда
юный святой играл в мяч, его спросили, что бы он стал делать, если бы знал, что вот-вот умрет.
Представим себе, что бы ответил на это монах в X или даже XV в.: он отбросил бы все мирские дела,
всецело посвятил бы себя молитве и покаянию, удалился бы в уединенное место, где ничто не могло
бы отвлечь его от мыслей о спасении души. А что ответил бы мирянин? Что побежал бы спасать душу
в монастыре. Но юный святой эпохи Контрреформации ответил спокойно и просто, что продолжал бы
играть в мяч.

Другой анекдот приводит в 1534 г. английский гуманист, проникнутый, напротив, идеями Реформации.
Вдохновляемый учением античных стоиков, он воспроизводит как пример образцового поведения
рассказ Сенеки о смерти философа Кания. Император Калигула приговорил его к жестокой казни.

Когда палач явился за ним, чтобы отвести его к месту казни, он застал философа играющим в кости,
подобно тому как св. Луиджи Гонзага играл в мяч. И римский философ в тот момент даже
выигрывал! [228]

Для человека, истинно подготовленного к смерти, все мгновения жизни подобны моменту последнего
ухода. «Да будем мы в полном здравии всегда иметь смерть перед глазами, так чтобы мы не
рассчитывали вечно пребывать в этом мире...» — учит Кальвин. Надо жить как бы «уже занеся ногу»,
говорит он, надо каждую минуту быть готовым к уходу [229].

Образец такого поведения мы находим и в первой книге «Бесед» Эразма Роттердамского.
Кораблекрушение, обезумевшие от страха пассажиры и матросы мечутся по палубе, заклиная всех
святых и распевая псалмы. Пока все исступленно молятся и ждут вмешательства божественных сил,