завершается гравюрой, представляющей кладбище, — аллегория конца жизни. Это не реальное
кладбище середины XVII в., оно напоминает скорее видения Джамбаттисты Пиранези и холодных
классицистов конца XVIII в., у которых кладбища — замкнутые некрополи, закрытые от мира света.
Кладбище на гравюре в книге Гомбервилля представляет собой вытянутый склеп без окон, где стенные
ниши заставлены урнами с прахом, на полу стоят открытые саркофаги, а единственный движущийся
элемент — проплывающие тени умерших. XVII-XVIII вв. принесли с собой и другой образ смерти:
подземный склеп, большое замкнутое пространство, принадлежащее, в отличие от ада, к миру
земному, но отделенное от света, пребывающее во тьме.

В этом контексте легче понять, почему королевские надгробия этих столетий не возвышаются над
землей, как в XIV—XVI вв., а уходят вглубь, погружаются в подземелье, и почему наряду с тихим
сельским погостом образом смерти становится в XVIII — начале XIX в. склеп, особенно в Англии
эпохи предромантизма. В большом стихотворении «Могила» (1743) шотландца Роберта Блэйра
говорится о темном и глубоком склепе, где «лишь тишина царит, и ночь, и ночи мрак». Под сырыми
мшистыми сводами колеблющийся свет факелов делает вечную ночь еще более мрачной и ужасной. Та
же тема склепа использована в «черных романах» Энн Уорд Рэдклифф, дабы сделать более пряными
эротические ситуации. Надгробное искусство также воспользовалось образом склепа, соединив его с
символами бессмертия, существовавшими ранее, такими, как апофеоз покойного, чей портрет ангелы
возносят к небесам, или заимствованные из воображаемого Египта пирамида и обелиск.

Душа умершего в виде его портрета могла по-прежнему возноситься к небу на многочисленных более
традиционных надгробиях, но новое творческое воображение художников устремлено отныне не
ввысь, а вниз. Смерть спускается. Ангел (уже не херувим барочных апофеозов, а обнаженный
благородный юноша, символ молодости и любви) сторожит вход в темноту. Однако, как и у
Г омбервилля, небытие ассоциируется с природой, холодная ночь склепа смягчена почти сельской
идиллией похоронной процессии, сопровождающей усопшего, покрытого цветами. Надгробие ведет в
темноту небытия, но не уводит от природы. Придет день, когда живая природа не будет больше лишь
воссоздаваться художником вокруг надгробия, но надгробие само будет вынесено из интерьера церкви
на лоно настоящей природы.

Погребения, оставленные на милость природы

Есть ли связь между тем, что мы только что сказали о «суетностях» и о небытии, и отмеченным выше
осознанием плохого состояния кладбищ и их опасности для общественной гигиены во всех западных
странах к середине XVIII в.? В осознании этом было две стороны. Одна — полицейская и социально
гигиеническая (угроза эпидемий). Другая — моральная: стыдно хоронить людей, как животных.

Уже во второй половине XVII в., особенно в Англии, все слышнее становится осуждение
запущенности, царящей на кладбищах: могилы разрыты, кости лежат прямо на поверхности. Но
наиболее интересно, что запущенность кладбищ начинает связываться в сознании многих авторов,
чаще всего протестантских, с небрежностью в самом погребальном обряде. В написанной по-
французски книге Пьера Мюре «Похоронные церемонии всех народов», изданной в Париже в 1679 г. и
вскоре переведенной на английский язык, немало возмущения английской манерой хоронить умерших.
Из отвращения к «папистскому» культу мертвых англичане не поминают своих покойников и к самим
похоронам относятся недостойно: участники процессии болтают и шутят, словно идут на комическое
представление, а не на погребение. Когда-то могилы украшали цветами, сегодня об этом нет и речи.
«Нет ничего более гнетущего, чем кладбище, и, судя по этим могилам, можно подумать, что они
служили для захоронения останков свиньи или осла». Современники приписывали бедственное
состояние кладбищ в Англии XVII в. разрушительному влиянию пуритан, громивших католические
традиции. Дело, однако, не в объяснениях. Важно, что состояние кладбищ было осознано как
нетерпимый факт, унижающий человеческое достоинство.

Во Франции первые подобные наблюдения также относятся к началу XVII в., но касаются они только
общественной гигиены и страха перед эпидемиями. Растет возмущение тем, что церкви превращаются